Двор чудес - Ирина Владимировна Одоевцева

звезда воспоминаний —

Семирамидовы сады,

Пласты слезо-серебряной руды

Страданий.

Ложится время дуновеньем пыли

                  На праздничные льды

                  Заморской были.

Ну кто же спорит? Жили-были,

То тускловато, то светло,

На свадьбах пировали, ели-пили,

И по усам текло…

Но кончилось. Прошло, прошло,

Забвением роскошно поросло…

Все корабли отчалили, отплыли

К пределам огнедышащей земли,

На дно отчаянья навеки отошли.

О, нежностью сводящая с ума

Мимозоструйная весна-зима!

Со дна всплывает лунная ундина

В соленый, хрупкий лед девической любви.

– Не прикасайся к сердцу. Не зови

Сомнений песней лебединой!

В самоубийственной крови

Чужих страстей, чужого сна,

Не слушая, не понимая

Чужого маятника маяния,

Я чутко сплю, не достигая

                  Двойного дна

                  Отчаяния.

1956

«Средиземноморский ад…»

Памяти поэта

Виктора Полякова[1]

Средиземноморский ад

В стрекотании цикад.

Пальмоносная гора

Гумилевского «Шатра».

Ни былинки ни одной,

Ни веселого цветка —

Концентрированный зной

И такая же тоска.

Броситься бы вниз с горы,

Чтобы сразу – трах, и нету!

Вдребезги! В тартарары!

И пойди ищи по свету,

Отчего и почему.

Память вечная ему,

Память вечная поэту!

Так – не доиграв игры —

Вдребезги! В тартарары! —

Рассыпаются миры,

Обрываются кометы,

И стреляются поэты —

От тоски. И от жары.

Прожита всего лишь треть

Или даже – меньше трети.

Разве можно умереть

В цвете лет, в июльском свете?

Но томленье… Но усталость.

Но презрительная жалость

К современникам. И эти

Складки у тяжелых век.

Черный вечер. Белый ветер…

Веером ложится снег.

Вдоль навек замерзших рек

Рысаков волшебный бег.

В лунно-ледяной карете

Гордая Царица Льдов,

Покровительница вдов, —

Хрупких, нежных, бессердечных,

Безнадежно безупречных,

Тех, что, не дождавшись встречи,

Зажигают в церкви свечи

И бесчувственной рукой

Крестятся за упокой

Всех, ушедших слишком рано…

– Только как же?.. Погоди!

Выстрел. Маленькая рана

В левой стороне груди.

Под раскидистою елью,

Под зеленой тенью хвои,

Упоительно шумящих

Над усталой головой…

В абажурно-лунной чаще,

В шепотке страниц шуршащих

Чище звезд и лиры слаще

Луч струится голубой,

Уводящий за собой —

В первозданный мир стихов…

– Погоди! Постой, постой!

Было нелегко решиться

Умудриться застрелиться

В сквере на Трокадеро.

И когда дано от Бога

Золота и серебра

Очень много, слишком много —

Нет от этого добра.

Тише, тише, помолчи —

Каблучками не стучи,

Воли не давай слезам!

В черной воровской ночи

«Все подобраны отмычки,

Все подделаны ключи»

К тюрьмам, сейфам, и сердцам,

И к началам, и к концам.

Грохот чичиковской брички,

Возглас: «Отворись, Сезам!»

Берег Сены. Берег Леты…

…«Мы последние поэты»…

1958

«Золотой Люксембургский сад…»

Золотой Люксембургский сад.

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат…

Мы идем, и по нашему следу,

Удлиняясь, тени идут

И таинственную беседу

Шепотком золотистым ведут:

– Я устала по саду метаться,

Я устала на части ломаться,

Становиться длинней и короче…

– Не хочу я с тобой расставаться!

Не расстанусь с тобой никогда!

За твои ненаглядные очи,

Все мои непроглядные ночи…

Отвечай, ты согласна? Да? —

Шелестит чуть слышно ответ:

– Я с тобой не согласна. Нет!

У теней нет очей и ночей,

Тень как воздух, как дым, как ручей —

Тень отчаянья, тень свечей…

Я устала быть тенью ничьей.

Ах, устала, устала я очень,

Этот мир так порочно-непрочен!..

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат…

Бьют часы с расстановкою – семь.

Потемнело. Пусто совсем.

– До свиданья. Пора мне домой.

В светлый дом, где пылают печки,

Где томительно-звонкий покой

Перемешан с гитарной тоской,

Ну совсем как – подать рукой —

На цыганской, на Черной речке.

1957

««Человек человеку бревно»…»

«Человек человеку бревно».

Это Ремизов где-то давно

Написал.

             И как правильно это.

Равнодушье сживает со света

Одиноких и плачущих.

                                    Но

Для бродяги, глупца и поэта,

У которых мозги набекрень,

Одиночество – чушь, дребедень,

Трын-трава.

             Им участье смешно,

Им не надо привета-ответа.

Вот окончился каторжный день,

Полный муки и разного вздора.

Не оставив и воспоминаний

По себе.

             Серебристые лани,

Запряженные в лунные сани,

Под окном.

             Только где же окно?

Где окно и оконная штора?

Где же дверь?

             Так темно и черно,

Так черно, что не видно ни зги.

– Зазвени, зга! Сиянье зажги!

Озари эту темь-черноту,

Искрометно звеня на лету,

Молньеносно метнись в высоту

И обрушься пожаром на дом,

Огнедышащим дымным столбом,

Красным ужасом, черным стыдом

Справедливейшего приговора!

…Так погибли когда-то Содом

             И Гоморра.

1960

«Скользит слеза из-под усталых век…»

Скользит слеза из-под усталых век,

Звенят монеты на церковном блюде…

О чем бы ни молился человек,

Он непременно молится о чуде:

Чтоб дважды