Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

маленьким крылатым божком с одной только прядкой волос. Получилось ли у меня схватить его за эту прядку и прыгнуть ему на спину? Не сделай я тогда этого – город стал бы моей тюрьмой.

Вернувшись, я раскопала тетрадку, которую вынесла из дома родителей. Я вклеивала туда почтовые открытки, когда еще их коллекционировала. За несколько лет открытка с видом Эйфелевой башни отклеилась. Я прочитала несколько строк, написанных на обороте:

“Preziada mia[20],

Ко дню твоего рождения посылаю тебе прекрасную куклу из Парижа. Когда приедешь меня повидать, я отведу тебя на самый верх Эйфелевой башни. Твоя матушка написала мне, что ты делаешь успехи в игре на пианино. Наверняка ты играешь как ангел.

Вся семья работает на schmatès[21], как тут говорят, и дела процветают. Я купил большую квартиру. Кузен Сальтиель живет напротив!

Обними за меня семью, и передай родителям приглашение приехать на летние каникулы”.

Открытка была подписана: твой дядя Рафо; и датирована 7 апреля 1920 года. Имя отправителя было мне знакомо. Мать иногда вспоминала при мне про милого дядюшку, в семнадцатилетнем возрасте, после большого пожара, уехавшего жить во Францию. Мне больно было представить, что этой малышкой была мама. Я сунула открытку обратно в тетрадку и нашла ей место.

Пора было снова открыть ее.

Наверняка ты играешь как ангел.

Эти слова опять разбили мне сердце. Я бы все отдала, чтобы только услышать их вновь. Я вижу, как ее пальцы касаются клавиш, но слышу одну лишь тишину.

Внизу дядюшка приписал свой адрес:

“Рафаэль Ферелли, 31, улица Сен-Лазар, Париж, VIII округ”.

Набравшись отчаянной смелости, я сказала Анастасии о своей беременности и своем решении. Ожидала воплей и слез – но она молча уставилась на мой живот, будто всегда знала, что этот момент придет. Погладила его рукой, мягко и терпеливо. Дождалась того мгновения, когда ребенок шевельнется, и улыбнулась.

Узнав о сроках, она проявила поразительные здравый смысл и хладнокровие. Помогла мне выбрать одежду на все времена года. Я думала, что она на меня разъярится; нет, она приняла мой выбор. Открытка дяди Рафо убедила ее окончательно. Может быть, она сочла справедливым вернуть меня семье, коль скоро от нее хоть что-нибудь осталось. Она попросила меня сообщить ей, когда я благополучно прибуду. Если все пойдет не так, как мы рассчитали, я должна буду вернуться первым же поездом.

Я обещала ей. На перроне я крепко обняла ее и сказала: я вернусь повидаться с тобой уже с ребенком.

Она не стала затягивать прощание.

Вот так, mi kerido, я и дождалась, когда придет мой черед отправиться в путь на восточном экспрессе “Венеция – Симплон”. В окне я видела, как из поля зрения исчезает город, в котором я родилась, где моя жизнь раскололась надвое. Возбуждение переполняло меня пополам со страхом. И все-таки я наслаждалась каждой секундой этого путешествия. Мне казалось, что оно приближает меня к тебе.

Дядя Рафо чудесным образом выжил во время войны. Перебираться из одного тайного убежища в другое по всей Франции, чтобы избежать облав, – это стоило ему тех немногих средств, какими он еще располагал, но он остался жив. Кузену Сальтиелю не повезло совсем. В Аушвице он догнал своих родителей, кузенов и племянницу из Фессалоник. Рафо не хотел вспоминать об этих страшных годах. Он загонял себя работой, чтобы не думать о них. Вернувшись в Париж, возобновил торговлю тканями и владел тремя ателье по пошиву одежды в районе Сантье. Когда я приехала в Париж, он только что серьезными тяжбами вернул себе квартиру на улице Сен-Лазар. Люди, въехавшие туда в годы оккупации, прежде чем освободить помещение, сорвали всю деревянную обшивку стен и плинтусы.

Дядюшка с распростертыми объятиями встретил дочь своей preziada ermana[22] и готового появиться на свет ребенка. Он воспринимал это не как позор, а как надежду.

Дружил он в основном с семьей выживших из их довоенной сефардской общины. Они приняли меня как свою, не задавая лишних вопросов, с ободряющей теплотой.

И здесь я тоже столкнулась с молчанием. Исчезнувших не вспоминали. Главным было много работать и жить поскромнее. Время от времени мы все садились за стол, чтобы справить шаббат, готовили борекитас и пастеллитос. Если в разговоре проскальзывала пара слов на джудьо, по чьей-нибудь щеке катилась слеза. Именно его вырвала из нас война – наш секрет. Заговори мы на этом языке – кто бы услышал нас?

Как-то в воскресенье я вышла пройтись, и вдруг донесшийся до меня мужской хор заставил меня остановиться прямо посреди улицы. Врата большого дома были открыты, и я вошла. Среди двора я увидела маленький деревянный храм, возведенный вокруг ствола живого дуба, чьи ветви вздымались высоко в небо. Стены внутри храма были уставлены иконами, под ними горели свечи, с каждой стороны ствола стоя молились несколько верующих, точно в лесу. Мне показалось, что я сплю и вижу сон. Я закрыла глаза, позволив их низким грудным голосам перенести меня в Фессалоники.

Когда я вышла оттуда, от тоски перехватило горло. Я вдруг почувствовала, как мне не хватает Анастасии. Мне захотелось, чтобы она была здесь. Положить голову ей на колени и слушать, как она говорит мне: поезжай, и смотри мне, будь сильной.

На следующий день я заказала на центральном телефонном узле разговор, дав номер таверны. Я услышала голос Анастасии, такой далекий и тихий. Я сказала ей: мама, ребенку уже не терпится выйти. Мне страшно.

Она приехала накануне родов.

Mi kerido, наша дочь родилась в Париже 12 марта 1959 года под переменчивым небом. Я крестила ее Эльвирой, и были дни, когда освещение подсказывало мне, что она похожа на мою мать.

Вчера ей исполнилось девятнадцать. Она такая же темноволосая, как и ты. Как и ты, любит смеяться и устраивать праздники. Любит поддразнивать дядю Рафо – он очень постарел и все ищет очки, а у самого они висят на носу. Она блестящая студентка, и все мы ею гордимся.

И если сегодня я отважилась сесть и написать тебе, разворошив память о прошедшем, – то лишь потому, что вот уже немало времени я с удивлением вижу в ее глазах печаль, которая беспокоит меня.

Все эти годы я уважала твою волю. Она ничего о тебе не знает, кроме одного – что мы любили друг друга и что она – плод нашей любви. Она без