Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И вот ее встреча с Лазарем пробудила все, что было так глубоко запрятано.
– Я бы сказала греческим словом: эта любовь – эпифания[17], – улыбается каталонка. – Но любовные отношения нередко заставляют нас посмотреть вглубь самих себя. Вы не находите?
– Может быть, – отвечает Ирен, думая о Вильгельме.
– Полагаете, это письмо может помочь вам найти его? – спрашивает ее Монце.
– Хотя бы след, – говорит она. – Я сомневаюсь, что он еще жив.
До этого Лазарь виделся ей силуэтом, притаившимся за деревьями. Благодаря Аллегре он обрел тело. Хоть и израненное, все в шрамах, оно страдает, дышит, плавает и занимается любовью. Оказывается, он любит компанейские посиделки и жизнь в ее упоительных проявлениях. Как будто ему была необходима такая чрезмерность – дабы превозмочь то, что догоняло его каждую ночь. Ее удивило, что такая молодая девушка хорошо поняла дуализм его души – пусть даже теперь уже нелегко распознать, сколько в ней от уже зрелой женщины, семнадцать лет спустя обращающейся к мужчине, все еще любимому ею.
Став корабельным плотником, он перестал строить места, в которых люди пускают корни, и начал ремонтировать корабли, чтобы они могли пуститься в свободное плавание. Он предпочел жить в портах, среди тех, кто выбрал море, а не берег.
– А разыскать его вас попросила дочь?
– Его дочь?..
– Вы еще не дочитали до этого места, – улыбается специалистка по истории. – Я еще дам вам возможность ознакомиться. Это письмо – настоящая одиссея. Известите меня, если найдете Лазаря. Мне бы очень хотелось узнать, что с ними сталось, со всеми тремя, – говорит Монце Трабаль, провожая Ирен до дверей.
Эльвира
Ирен снова в своем кабинете, отключает телефон, чтобы ее не беспокоили, и принимается за чтение.
«…впервые осознала, что подумываю, как бы выбраться отсюда.
И все-таки эта земля связывала меня с теми, кого я потеряла. Я цеплялась за воспоминания, утратившие яркость. Празднества в ночи, полной всевозможных благоуханий, игры в прятки с подружками по учебе в школе “Альянс”, долгие застолья на шаббат, затылок матери, сидящей за пианино. Да вправду ли я была той девочкой, беззаботной и нежно любимой?
Годами я ждала, что они вернутся. Иногда мне казалось, что так прошло все мое детство – в ожидании выхода пассажиров прибывшего восточного экспресса “Венеция – Симплон”. На этом поезде столько лет ездил мой отец – продавать свои ткани в европейских столицах. Когда я была еще маленькой, мы с матерью ходили его встречать, и я бросалась ему на шею, вдыхая запах кожи и табака, так и оставшийся для меня запахом путешествия. После войны прибытия восточного экспресса “Венеция – Симплон” стали реже. Мир раскололся надвое, и появились страны, отказавшиеся пропускать его через свои земли. Его прибытие в Фессалоники всегда становилось маленьким событием.
Когда он въезжал в здание вокзала, у меня заходилось сердце. Из вагонов выходили приезжие из Парижа, Венеции, Вены или Белграда. Я всматривалась в этих деловых господ или туристов, в молодых новобрачных, отправившихся в медовый месяц. Меня очаровывала их элегантность, их фирменные чемоданы. Но там не было их. Люди шли мимо, даже не взглянув на меня.
Как-то зимним вечером Анастасия нашла меня на перроне, сгоравшую в лихорадке. Она укутала меня в свое пальто и привела к себе в дом. Вымыла, уложила в кровать и сидела рядом до тех пор, пока лихорадка не прошла. Мне было тогда двенадцать лет.
Наутро она спросила меня: “Теперь ты уже большая, и я могу сказать тебе правду. Помнишь ли ты день, когда твоя мать поручила тебя мне?”
Это было в год моего семилетия, весной. Моя мать только что провела с ней урок игры на пианино. Она уже не имела права преподавать, но оставались ученики, продолжавшие ходить к ней тайком. После урока они долго разговаривали полушепотом, потом моя мать сказала, что мне придется какое-то время пожить у Анастасии, в Верхнем городе. Я должна во всем слушаться ее и не слишком унывать.
Я наспех собрала несколько своих сокровищ: старенького плюшевого медведя, тетрадку, ручку, подаренную отцом на день рождения. Я с недовольной гримаской дала себя поцеловать, не понимая, почему мать так крепко прижала меня к себе.
В тот же вечер моих родителей насильно выселили из дома и вместе с сотнями других евреев погнали в оцепленный и охраняемый немцами квартал рядом с вокзалом. В то время у Анастасии был свой рыбный развал на рынке Капани. Через несколько дней какой-то подросток сунул ей в руку сложенный листок бумаги. Он у нее еще хранился, и она показала его мне. Моя мать написала по-гречески: “Завтра мы уезжаем. Раввин Коретц говорит, что нас отвезут в Польшу, в Краков. Перед отправкой мне необходимо, чтобы вы вернули мне то, что я вам доверила. Не знаю, сколько времени мы пробудем там, и поэтому хочу увезти ее с собой”.
Помню, как я читала и перечитывала эти строчки, не понимая, в чем их суть. Анастасия объяснила мне: мама спохватилась. Ввиду неизбежности депортации ей показалось невыносимым оставлять меня здесь. Она хотела, чтобы Анастасия привела ее дочь.
Та, охваченная недобрым предчувствием, не смогла решиться. Она предпочла рискнуть собственной жизнью и жизнью сына, только чтобы укрыть меня. А к родителям меня отправит, когда сама успокоится насчет их судьбы.
После войны вернулась горстка выживших – таких истощенных и потерянных, что никто не смел встретиться с ними взглядом. Большинство потом отправились на поиски краев более гостеприимных. До того как уехать, они успели рассказать о том, как убивали их братьев и сестер в лагере в Польше, который назывался Аушвиц. Стариков, матерей и детей – прямо сразу, как только их выгружали из поезда.
“Они уже не вернутся”, – все повторяла мне Анастасия до тех пор, пока я не услышала ее.
Они не вернутся.
Отныне у меня не оставалось никого, кроме нее. Она не выбирала меня. Она приняла опасную ношу и приютила сироту. Она спасла меня.
С тех пор я каждый день с разбитым сердцем представляла себе, как мама ждала меня на том вокзале. И как легко ей было подумать, будто я о ней забыла. Каждый день одна часть
