Безумно богатые русские. От олигархов к новой буржуазии - Элизабет Шимпфёссль

респондентов на принадлежность к интеллигенции остаются одним из наиболее устойчивых нарративов российской культуры. В лекциях о русской интеллигенции философ Исайя Берлин ссылался на мемуары аристократа Павла Анненкова, который охарактеризовал российское общество 1830–1840-х годов как состоящее из двух отдельных групп: интеллигенции как немногочисленного меньшинства, обладающего определенными формальными знаниями, и масс, которые ими не располагали. В описанный Анненковым период (1838–1848) интеллигенция состояла в основном из представителей аристократии и по своей сплоченности напоминала средневековую гильдию[183].

По мере того как университетское образование становилось все доступнее, приток новых интеллектуалов из неаристократической среды – из купечества и особенно духовенства – в последующие десятилетия изменил состав этой группы. Многие представители нового поколения интеллигенции выступали за прогрессивные социальные преобразования. Меняющиеся общественные настроения привели к тому, что в феврале 1861 года в России было отменено крепостное право. В романе «Отцы и дети», вышедшем в 1862 году, Иван Тургенев – участник жарких дискуссий 1830–1840-х годов и близкий друг Анненкова – ярко описал борьбу за культурное доминирование, развернувшуюся между аристократической и недворянской интеллигенцией в 1860-х годах.

На рубеже веков состав и ценности русской интеллигенции менялись вслед за перипетиями российской истории. Ключевой раскол произошел после революции 1917 года, когда многие представители прогрессивного крыла интеллигенции поддержали большевистский переворот или вошли в беспартийную интеллектуальную элиту, которая начала формироваться в 1920-х годах, в то время как другие составили ядро антибольшевистского лагеря. Представители последней группы в основном бежали за границу; остальные трансформировались в советскую интеллигенцию – посредством профессиональной, академической или литературной деятельности, а также занимаемых управленческих должностей. Многие нашли работу в качестве «буржуазных спецов» (так называли разных специалистов, особенно инженеров и военных высшего ранга, получивших образование еще в Российской империи, которые согласились сотрудничать с советской властью), но такие люди находились под пристальным надзором. Некоторые из них вступили в коммунистическую партию. Но в конечном итоге сталинские чистки выкорчевали старые аристократические корни советской интеллигенции, хотя более систематической ликвидации подвергалось другое ее крыло – те, кто считал своим долгом просвещение простого народа и преданное служение ему. Им на смену пришла новая советская интеллектуальная элита, представлявшая в основном технические профессии.

Новая советская интеллигенция отказалась от привычной для русской социалистической традиции радикальной критики общественных порядков, гуманистического поиска истины, самоотверженного служения народу[184]. Тем не менее она продолжила производить устойчивый поток трендов, которые подчас резко контрастировали с официальной культурой и доминирующей политической атмосферой[185]. Как отметила американо-российская журналистка Маша Гессен, российским интеллигентам 1990-х годов была особенно присуща озабоченность статусом. Как и описанное Анненковым сообщество век назад, они стремились максимально дистанцироваться от простого народа[186].

С молодым банкиром Павлом, сыном миллиардера, я встретилась на благотворительном балу в Лондоне. Было видно, что в смокинге тот чувствует себя абсолютно комфортно, но откровенно скучает. Он рассказал мне, что родился в интеллигентной семье с еврейскими корнями. Оба его деда были учеными, поэтому он также считает себя представителем интеллигенции:

В России есть две основные социальные группы: интеллигенция и остальное население, составляющее большинство. Эти две группы никак между собой не связаны, разве что живут на одной территории. Большинство состоит из совершенно других русских людей. У меня нет с ними ничего общего.

Такое восприятие социальной структуры российского общества служит Павлу надежным ориентиром. Но ему трудно позиционировать себя в классовой структуре Соединенного Королевства, где такого понятия, как интеллигенция, не существует: «Я никогда не думал о том, к какому социальному классу в Великобритании принадлежу. Английское общество очень стратифицировано, но я вне всяких слоев. Я вообще не люблю классовое общество».

Взгляды Павла – продукт воспитания в постсоветский период, когда положение советской интеллигенции резко ухудшилось, а ее престиж упал. За короткое время в начале 1990-х годов между так называемыми новыми русскими и представителями интеллигенции, которые по-прежнему занимались наукой, писательством, музыкой и прочим творческим трудом, разверзлась пропасть. Обедневшая интеллигенция пыталась скрыть свою зависть, высмеивая нуворишей за недостаток культуры. Вот что заметил по поводу этой зависти литературовед Марк Липовецкий:

По сути, «новые русские» обладали всем тем, чего были лишены и о чем мечтали советские интеллигенты. У них были власть, деньги, свобода от моральных норм и социальных ограничений. В отличие от обнищавшей интеллигенции, «новые русские» представляли ту часть общества, которая в полной мере воспользовалась плодами перестройки, гласности, экономических реформ и политики открытости – то есть именно тех идеалов, которые лелеялись и культивировались интеллигенцией на протяжении десятилетий[187].

Вместо того чтобы связывать себя с захудалой постсоветской интеллигенцией, представители новой буржуазии предпочитают формировать свою идентичность, ассоциируясь с элитарным брендом ранней советской интеллигенции. Владимир, невысокий худощавый мужчина сорока с лишним лет, с круглым лицом и гривой темных волос, считает себя не только вне всяких слоев, но и «вне общества» в целом. Он ненавидит «простолюдинов», если не людей вообще, но делает исключение для российской интеллигенции. «Она почти исчезла, – вздохнул он, потягивая латте с соевым молоком в новомодном кафе, специализирующемся на органической цельной еде. – От того, что раньше называлось русской интеллигенцией, сейчас осталась лишь небольшая прослойка». Тем не менее если он и согласен отнести себя к какой-либо социальной группе, «то это те сто или двести настоящих интеллигентов, которые остались в России». Глядя поверх своих больших зеленых очков, он с высокомерной усмешкой добавил, что его семья была именно такой: интеллигенцией в чистом виде, «настоящей элитой, которая никогда не продаст свою душу и никогда не будет сотрудничать ни с одной властной структурой».

На мой вопрос, были ли его родители или другие близкие родственники диссидентами в советское время, Владимир твердо ответил «Разумеется, нет!», демонстрируя то же пренебрежительное отношение к диссидентству, с каким я часто сталкивалась среди выходцев из обеспеченной интеллигенции. «В моей семье очень сильная внутренняя культура», – объяснил он, словно это противоречило принципам диссидентской активности. Отец Владимира, двое дядей и трое младших братьев и сестер процветают в постсоветской России, успешно занимаются бизнесом и искусством, зарабатывая деньги на том и другом. Владимир – единственный, кто не связан с миром искусства. Несмотря на утверждения Владимира о непричастности его семьи к каким-либо властным структурам, его отец имел на удивление хорошие связи, которые позволили в 1990-х годах обеспечить сыну престижное место политического спичрайтера, что в то время определенно было не самой этичной сферой деятельности. Впоследствии Владимир создал успешную компанию,