Времена. Избранная проза разных лет - Виктор Гусев-Рощинец

Итак, я внушала Тамаре мысль о необходимости жить путём забвения и доказывала возможность подобного, ссылаясь на пасынка, как вдруг случилось то, что если не опровергло мою теорию, то в значительной мере поколебало. Мне пришлось внести в неё дополнения, которые – так мне кажется – отныне сделали её практически неуязвимой. Они всего-навсего касаются лишь вещей. Я поясню, но прежде вот что произошло.

Забыться легче всего в работе и, памятуя о том, мы вскоре по ее приезде помогли Тамаре устроиться продавцом в магазинчик, открытый одним из талдомских предпринимателей в нашей сторожке у въезда в «товарищество». Все были несказанно рады этому новшеству – хлеб, молоко, одним словом, «полный ассортимент», и под боком! Но радоваться пришлось недолго. На купца, как говорят нынче, «наехала группировка», он, видимо, по неосторожности, отказался платить дань, и однажды средь бела дня к избе подкатила «иномарка» с четырьмя бандитами, и те принялись громить нашего любимца, нашу гордость, нашу продуктовую лавку, уже снискавшую себе славу в окрестных селениях. «Боевики» при этом явили миру истинно русское непотребство: вспарывали мешки с сахаром, били бутылки, переворачивали бидоны, топтали заморскую дорогую снедь и в заключение всё полили бензином, приготовляясь устроить показательный фейерверк.

Но не успели. Наша бедная Томочка прибежала в слезах. Я только видела, как Митя рванулся на огород, в следующую минуту он мчался к воротам.

Он расстрелял их всех. Несколько автоматных очередей вспороли тишину, над сторожкой задымило, взметнулся огонь. Когда мы, сбросив наконец вызванное шоком оцепенение, прибежали туда, уже рухнула крыша, и только пламя гудело и потрескивало, и пахло жареным. Дмитрия нигде не было видно, мы поторопились уйти, чтобы не возбуждать любопытства. На пожар начали стекаться люди.

Следствие, как нам стало известно позже, не смогло идентифицировать четыре обгоревших трупа, а ставшее бесхозным авто оказалось краденым. На дознании в РОВД Тамара, по её словам, «прикинулась дурочкой», твердила только: «Четверо на машине в масках!», плакала и жаловалась на свою несчастную судьбу.

Дело, как водится в таких случаях, скоро закрыли.

Некоторое время нас не покидало ощущение нереальности, какого-то напряжённого ожидания – имею в виду себя и мужа, Лорочка уехала в Москву в надежде, что Митя там, дома. Но дома его не оказалось. Дети притихли. Когда это всё случилось, их, к счастью, поблизости не было, Антону просто сказали, что папу вызвали на работу, и он срочно уехал. Иван понимающе усмехался и ни о чём не спрашивал.

Возвращаюсь к своей теории. Хорошо бы назвать её «вещизм», но если память не изменяет мне, этот термин уже пристраивали к месту борцы с «мещанством» в советские времена и ещё, кажется, какие-то литераторы, пытавшиеся «овеществить» самого человека. Поэтому оставляю пока явление неназванным – его от этого не убудет. А для примера возьму снова тот же «калаш», столь искусно закопанный Дмитрием на огороде, что смог быть выхвачен в одну секунду. Мы говорим: сродниться с вещью – это значит поместить в неё часть души, часть жизни, привязать к её материальности целый мир воспоминаний, и каждый раз, беря в руки, как бы озарять новым светом этот кусочек безвозвратно утекшего. Если долго палил из автомата, не удивительно, что, ощутив на руках его привычную, приятную тяжесть, объяв спусковой крючок указательным твёрдым пальцем, в следующее мгновение нажмёшь на него. Я могла бы привести другие примеры и вообще признаться: честь изобретения мне не принадлежит, читайте классиков.

Так и выглядывающая из рамы чертополоха и подрастающего ольховника дорога всякий раз, как я смотрю на неё, приводит на память тот день, хотя сторожка отстроена заново и упрямец коммерсант возобновил в ней свою рискованную деятельность. Но Тамара там уже не работает. Она подала в суд на президента, «овеществившего» население целой страны во имя некой абстракции, теперь всё её время поглощено тяжбой. Она чувствует себя виноватой перед нами; сколько я ни доказываю, что в случившемся нет ни грана её вины, мне не удаётся её переубедить. Почему люди, подвергшиеся насилию, так часто ощущают себя виновными? Это столь же неоспоримый психологический феномен, сколь и загадка. Чтобы справиться с чувством вины, мы и посоветовали Тамаре обратиться в суд.

Мой муж Владислав сказал тогда, что дело наверняка будет проиграно, однако за это время Томочка окрепнет духом и, таким образом, чем дольше окажется процесс, тем лучше. Прошёл год.

Сегодня последний день – последнее заседание. Она уехала рано и должна вернуться к обеду. Я привязалась к ней. Может быть потому, что перенесла на неё чувства, какие могла бы испытать к дочери. Но ещё, возможно, из-за той разделяющей нас непреодолимой, бездонной пропасти, что разверз её страшный жизненный опыт. Есть опыт непередаваемый в принципе: он разделяет – и привязывает. В противоположность Мите она рассказывала. И мы сначала сами побуждали её к этому своими расспросами, исходя из давнего представления, что человек потрясённый должен выговориться. Мы не сразу поняли, что существует предел, за которым «выговаривание» становится навязчивым состоянием. Когда же спохватились, пришлось немало потрудиться, чтобы изменить «реабилитационную программу», взяв теперь за основу «работу забывания». И первое, что я сделала на этом пути, отобрала у Тамары всю одежду, в которой она приехала и что привезла с собой, заменив своими вещами. Моей доморощенной философии «вещизма» предстояло пройти проверку делом. Следом вырвали ядовитый язык у «ящика», чтоб не врал и не утаивал. Теперь мешало только одно – судебный процесс: каждое новое заседание ввергало несчастную истицу в ад, снова и снова требуя детальных подробностей его «архитектуры». Однажды я поехала вместе с ней и сказала судьям: если хотите знать подробности – читайте Данта, а потом помножьте эффект на известие о гибели собственных ваших семей, которое вы получите однажды в совещательной комнате, включив ненароком телевизор. Судьи молчали и только виновато клонили головы. Потом меня попросили удалиться из зала.

Сегодня, наконец, последует, я уверена, бесславный конец. Да и может ли он быть другим? В лучшем случае за искалеченную душу вам выдают денежную компенсацию в размере… Кто же измерил и оценил ущерб? Каков метод применен? И сколько вообще стоит душа? Если продаёшь её дьяволу, то по крайней мере известно – стал бессмертен, тут ещё есть над чем подумать: продать не продать? Есть выбор. Дьявол благороден в отличие от Молоха.

Я сошла вниз, Владислава не было на террасе, через открытую дверь я увидела, как он провёз тележку с песком на задний двор, там идёт засыпка фундамента для бани. Мы оба немолоды, к тому же он намного старше и не может похвастать здоровьем. Если меня наш сбесившийся век-волкодав успел только напугать, то Владислава изрядно помял и поцарапал. За последний год он сильно сдал: во время еды я вдруг замечаю, как дрожит его рука с ложечкой сахара; чтобы не расплескать суп он склоняется над тарелкой ниже, чем это было бы необходимо в отсутствие столь явных симптомов паркинсонизма; у него изменился почерк. Иногда, в самый разгар какой-нибудь работы, он застывает, устремив в одну точку взгляд, – что это как не примета грядущей кататонии? Одним словом, как врач я диагностирую некий упадок в состоянии здоровья мужа; я виню в этом Дмитрия, хотя и понимаю, что его дикая выходка – будем называть вещи своими именами – совершённое им убийство – прямое следствие какого-то страшного опыта, которым наградила его война. Опыта непередаваемого. Ясно лишь – мужество, достоинство, честь переплавились в нём опустошённостью, несдержанностью и злобой. Отказавшись что либо рассказывать нам по возвращении из Афганистана, Митя сказал всё девять лет спустя взахлёб, одной автоматной очередью. И что может чувствовать отец, чей нежно любимый, с детства лелеемый сыночек совершает такое и после этого подаётся в бега, бросив на произвол судьбы жену и ребёнка?

Когда наблюдаешь нечто в обрамлении оконного переплёта или в дверном проёме, или просто слышишь тревожные голоса, доносящиеся с улицы, картина заключает в себе особый смысл, приданный тем, что это фрагмент, черно-белая фотография, требующая работы воображения. Я увидела через открытую дверь, как муж направился быстрым шагом к калитке, в окне, выходящем на улицу, он промелькнул ещё быстрее. Побежал? Куда? Что случилось? Я замерла, прислушиваясь, и сквозь полуденную жаркую глухоту поймала звенящую ноту – далёкий, едва проницающий тишину крик. С головы до ног обдавший меня холодный пот не оставлял сомнений: кричал ребёнок. Антон! Надо было бежать следом, спасать кого-то, резкая, внезапная слабость заставила опуститься на стул, так бывает, должно быть, когда вместе со смертельной угрозой входит неведомо откуда знание: уже поздно. Так было тогда – мы услышали автоматную очередь, но прежде чем побежать к воротам ещё несколько минут слонялись по дому, переходя от окна к окну и вглядываясь в берёзовую кущицу над сторожкой, пока не заметили на её фоне крепнущую струйку дыма.