Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости - Генри Райдер Хаггард

мужчиной или женщиной. Чье оно и как сюда попало, я так никогда и не узнала: пораженная чудесами, последовавшими далее, я просто забыла спросить об этом Нута. Быть может, какой-нибудь охотник за священным огнем, живший тысячу или десять тысяч лет назад, погиб от ужаса при виде чуда, или, может быть, того нечестивого искателя принесли в жертву боги либо люди. Однако даже тогда мне показалось зловещим то обстоятельство, что первым, что увидела я в этом страшном месте, оказался сморщенный комочек мертвой плоти, лежащий здесь в вечном одиночестве, в то время как вокруг резвился неудержимый Огонь жизни вечной.

Пещеру заливал свет, напоминающий горячие вечерние зори в Ливии. Также ее наполняли отдаленные раскаты грома — похожий рокочущий звук производят железные колеса тысяч боевых колесниц, несущихся в атаку по каменистой равнине. Свет сей все разрастался, набирая силу, и его пронизывало множество разноцветных молний, вспыхивавших то там, то здесь; громы уже сливались в оглушающий рев, — казалось, неземные колесницы летят прямо на нас.

— На колени! — прокричал мне в ухо Нут. — Огонь уже близко, бог идет!

Я упала на колени; рука моя невольно оперлась на маленькое высохшее тело, и — ну и ну! — от моего прикосновения оно рассыпалось в прах. Только что было — и вот его уже нет; ухмыляющееся сморщенное лицо-маска исчезло, не осталось ничего, за исключением одного-двух локонов вьющихся волос, явно женских. А затем случилось чудо. Передо мной вырос вращающийся столп изумительной красоты, яркий, многоцветный, бушующий и ревущий, как миллион разъяренных быков. Мне показалось, что он обрел форму тела могучего мужчины, а из-под его сверкающего шлема прямо на меня смотрели тигриные, похожие на изумруды глаза. Руки у него были кроваво-алые, и эти прекрасные руки тянулись ко мне, словно в стремлении прижать меня к своей пылающей груди. Это было ужасно и вместе с тем потрясающе красиво. Никогда прежде не видела я такой красоты — ни на закате, ни на восходе солнца, ни на картине, ни в иступленном упоении битвы.

Этот могучий бог Жизни, казалось, взывал к жизни, что теплилась во мне, как царь к своему подданному, как господин к своему рабу, — меня неудержимо потянуло ему навстречу, и я даже наполовину поднялась с колен, но Нут вовремя схватил меня за руку.

— Не смей! — последовал его суровый окрик; и, рухнув на песок, я спрятала в ладонях лицо.

Долго ли я так лежала, не могу сказать: неизведанный, необъяснимый восторг опьянил, закружил меня, и я потеряла счет времени. Это могло длиться минуту, а могло и час — повторю: я не знаю. Когда я вновь подняла глаза, огонь ушел, бог спрятался в свое тайное святилище, хотя пещера по-прежнему освещалась розовым светом.

Нут за руку вытащил меня оттуда. Снаружи мы нашли Филона — трясущегося, с побелевшими губами. Все вместе, медленно и с большим трудом, мы полезли вверх по склону назад, в убежище отшельника под качающимся камнем. Здесь мы остановились передохнуть. Некоторое время все молчали. Затем Нут потянул меня за руку в сторону и сказал:

— Айша, я показал тебе то, что было велено свыше. И при виде пылающей неземной силы тебя охватило искушение настолько сильное, что, не случись меня рядом, ты бы, наверное, уступила ему, забыв все мои предостережения и молитвы. И сейчас я вновь заклинаю тебя: храни огонь, когда придет твой срок, но больше никогда не смотри на него, — хоть ты и сильна во всех других отношениях, в этом я чувствую твою слабость. Пока жив, я, конечно же, не позволю огню притянуть твой взгляд, уж скорее призову богиню сократить нить твоей жизни и забрать тебя к себе.

Я покорно склонила голову, но не дала ответа, да Нут его и не просил.

Что произошло далее? О! Я помню, что мы отведали еды, несомненно приготовленной загадочным карликом. А потом Нут выглянул из двери своей кельи и попросил нас поторопиться и без промедления отправиться в обратный путь, поскольку момент заката, который приносил с собой падающий луч, близился, а нам еще предстояло переходить мостик, а до того — миновать самую узкую часть каменного выступа. Взяв в руки зажженные лампы, мы последовали за Нутом к дрожащему камню, на котором скрипели и качались брусья мостика. Здесь Нут заключил меня в объятия, благословляя и прощаясь, и, хотя старец не сказал этого, я почувствовала его уверенность в том, что на земле наши души разделились навсегда; да, уверенность Учителя была настолько сильна, что по бледным щекам его покатились слезы.

Затем внезапно луч, так похожий на меч, пронзил темноту, мы с Филоном пересекли мост и, пока луч не угас, быстро перебрались по каменному языку, на котором, уж не знаю почему, все страхи внезапно оставили меня.

Когда луч стал терять силу, я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Учителя. Таким и запечатлелся он в моем сердце — словно бы облаченный в огненную мантию, как, согласно нашей вере, выглядят посланники Исиды, Небесной Царицы. Да, там стоял он, сцепив пальцы рук и подняв глаза, словно забывшись в молитве. Затем луч угас, как лампа, которую задули, и пала темнота, и поглотила она Нута.

Мы благополучно выбрались в долину и ночью вернулись в Кор. Паланкины раскачивались: рабы, чьи плечи сгибались под их тяжестью, негромко затянули на непонятном языке песнь, от которой клонило в дремоту, однако сон не касался моих век своей волшебной палочкой. Я не могла забыться, ибо душа моя маялась в жаркой бессоннице. О, что же за чудо увидела я нынче? Да ведь это самый что ни на есть кладезь, источник, спрятанный от человечества, который пылает в утробе земной! Но если это правда, то почему Нут говорит о нем так, словно это источник смерти? Почему старец запрещает мне отведать из его кубка? Быть может, потому, что не жизнь, но смерть обитает в том пламени, о чем и намекнуло то маленькое истлевшее существо, мужчина или женщина, рассыпавшееся от моего прикосновения?

Ответов на упомянутые вопросы я не знала. Однако не сомневалась: с этого самого времени я была помолвлена с богом огня и однажды непременно придет день, когда я почувствую на своем челе его обжигающий брачный поцелуй.

Когда на заре мы прибыли в Кор, я взмахом руки подозвала Филона и сделала ему знак молчать, который он, будучи посвященным, хорошо знал: отныне и навсегда ни единое слово об этих тайнах