Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

высокое предназначение. В этом плане «говорящим» воспринимается также имя: Николай с греческого — «побеждающий народы».

Прототипом Ставрогина некоторые исследователи называли анархиста М. А. Бакунина, но более убедительна другая кандидатура на эту роль — петрашевца Н. А. Спешнева.

Ставрогина Варвара Петровна

«Бесы»

Помещица, владелица поместья Скворешники; вдова генерал-лейтенанта Всеволода Николаевича Ставрогина; мать Николая Всеволодовича Ставрогина, родственница губернатора Ивана Осиповича, «друг» и покровительница Степана Трофимовича Верховенского, пансионная подруга Прасковьи Ивановны Дроздовой, воспитательница-благодетельница Дарьи Шатовой. «Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, жёлтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим что-то лошадиное…» Она была дочерью богатого откупщика, была замужем за генералом Всеволодом Николаевичем Ставрогиным, который последние четыре года перед своей смертью с семьёй не жил, а умер «от расстройства желудка» по дороге на Крымскую войну. Многолетняя дружба (так и не переросшая в настоящую любовь и замужество) соединяла её с домашним учителем и воспитателем сына Степаном Трофимовичем Верховенским, который, после отъезда Николая остался в доме в качестве «друга»: «Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для неё её сыном, её созданием, даже можно сказать её изобретением; стал плотью от плоти её, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только “зависти к его талантам”. И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, учёного, гражданского деятеля. Она его выдумала, и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто в роде какой-то её мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности…»

Варвара Петровна вообще любила и привыкла повелевать. До появления нового губернатора фон Лембке, она, по существу, была «серым кардиналом» при прежнем губернаторе и своём родственнике Иване Осиповиче. Теперь, в «новые» времена, конкуренция между салонами генеральши Ставрогиной и губернаторши Юлии Михайловны фон Лембке — была самой основной интригой в городке до появления «бесов». Увы, генеральские замашки не делают счастливой ни саму Варвару Петровну, ни её близких и подопечных: дом её оказывается в центре скандалов, потрясших город, Степан Трофимович совершает «уход» и умирает, сын Николай совершенно отдаляется от матери и кончает самоубийством — впереди у неё одинокая старость и забвение.

Старовер

«Записки из Мёртвого дома»

Арестант, хранитель чужих денег. «Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Он резко поразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов: что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное преступление. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращённые. Правительство сильно поощряло их и стало употреблять все усилия для дальнейшего обращения и других несогласных. Старик, вместе с другими фанатиками, решился “стоять за веру”, как он выражался. Началась строиться единоверческая церковь, и они сожгли её. Как один из зачинщиков старик сослан был в каторжную работу. Был он зажиточный, торгующий мещанин; дома оставил жену, детей; но с твёрдостью пошёл в ссылку, потому что в ослеплении своем считал её “мукою за веру”. Прожив с ним некоторое время, вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот смиренный, кроткий как дитя человек быть бунтовщиком? Я несколько раз заговаривал с ним “о вере”. Он не уступал ничего из своих убеждений; но никогда никакой злобы, никакой ненависти не было в его возражениях. А между тем он разорил церковь и не запирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свой поступок и принятые за него “муки” он должен бы был считать славным делом. Но как ни всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия или гордости не замечал я в нём. Были у нас в остроге и другие старообрядцы, большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсем другой человек был старик. Начётчик, может быть, больше их, он уклонялся от споров. Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся — не тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а ясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия и который как-то особенно шёл к сединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший. Во всём остроге старик приобрёл всеобщее уважение, которым нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дедушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понял, какое мог он иметь влияние на своих единоверцев. Но, несмотря на видимую твёрдость, с которою он переживал свою каторгу, в нём таилась глубокая, неизлечимая грусть, которую он старался скрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. Однажды, часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи <…> и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и я слышал, как он говорил по временам: “Господи, не оставь меня! Господи, укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не свидаться!” Не могу рассказать, как мне стало грустно. Вот этому-то старику мало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги на хранение. В каторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились, что старик никак не может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученные ему деньги, но в такое потаённое место, что никому нельзя было их отыскать. Впоследствии мне и некоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной из паль был сучок, по-видимому твёрдо сросшийся с деревом. Но он вынимался, и в дереве оказалось большое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги и потом опять вкладывал сучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать…»

Прототипом этого персонажа послужил Е. Воронин.