Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне - Федор Раззаков

Утром — на смену, о прогулах старатели понятия не имеют. Взревели мощные дизели, стальные ножи рвут вечную мерзлоту…

Бульдозеры остановились часам к десяти. Механизаторы вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку, по-мужски твердо, не встряхивая. Один говорит:

— Фронтовик я и такую благодарность от всех фронтовиков имею… — Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладиться не может. Володя ждет, серьезный, с полным к старателям пониманием. — Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто. Дайкось обниму вас, Владимир Семенович.

Обнялись, Володя слезы прячет, заторопился к машине…»

Однако был там с Высоцким и другой случай — из разряда неприятных. Он случился в Бодайбинском аэропорту перед самым отлетом артиста. И вновь — рассказ Л. Мончинского:

«Мы сидели в аэропорту вдвоем. Володя что-то писал в блокнот. Скорее всего дорабатывал песню „Мы не говорим не „штормы“, а «шторма“. Он ее начал писать еще по дороге в Бодайбо. Ему в той поездке хорошо писалось.

И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще нетрезвый, из тех типов, кто в карман за словом не лезет. Протягивает артисту Высоцкому гитару, давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.

Володя отвечает:

— Петь не буду. Работаю сижу. Не надо меня беспокоить.

А патлатый грубить. За спиной еще трое образовались. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения к человеку. Сырая двуногая злость, мучающая и себя, и мир божий… Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко пронеслось в голове: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно когда в нее плюют!» Он ведь не только писал, он и поступал так, как писал. Слово под силу многим, поступок — избранным.

К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов…»

В те же дни Высоцкий дал концерты в Нижнеудинске и Чистых Ключах. Затем он вернулся в Иркутск, где гостил у Л. Мончинского. Там он тоже дал один концерт, но весьма необычный — на… балконе квартиры Мончинского. Спустя много лет это обстоятельство позволит местным жителям пробить у властей установку мемориальной доски под этим самым балконом. Но вернемся в июнь 76-го.

В те дни о мемориальной доске в честь Высоцкого никто не думал, а некоторые люди и вовсе прикидывали, как бы надеть на певца… тюремную робу. Во всяком случае, такая легенда существует в среде высоцковедов и почитателей творчества барда. Впервые озвучил ее упоминаемый выше Леонид Мончинский. По его словам, в те дни, когда Высоцкий был в Сибири, на самом «верху» созрела идея провести операцию «Самородок», которая ставила целью компрометацию Высоцкого, его арест и заключение в тюрьму. Осуществить это собирались с помощью провокации: подбросив в его личные вещи золотой самородок. После чего за хищение золота ему и должны были «впаять» срок.

Если эта история и в самом деле имела место быть, то возникает резонный вопрос: кто именно за ней стоял? Не те ли это люди, что еще несколько лет назад собирались выпроводить Высоцкого из страны, — члены «русской партии»? Как мы помним, эта затея провалилась благодаря вмешательству шефа КГБ Юрия Андропова. Однако это совершенно не означало, что недоброжелатели певца сдались и оставили свои попытки расквитаться с Высоцким в будущем. Тем более что поводов к этому он давал много, злобствуя по адресу власти все сильнее и изощреннее (это было видно по некоторым его песням 1973–1976 годов). А тут еще и диссиденты после короткого периода своей деморализации, вызванной предательством П. Якира и В. Красина, начали новое наступление на режим.

Толчком к этому стал очередной всплеск поддержки со стороны Запада диссидентского движения в СССР, связанный с «еврейской» темой. Дело в том, что 10 ноября 1975 года Генеральная сессия ООН приняла резолюцию (№ 3379) против сионизма. Последний характеризовался как «форма расизма и расовой дискреминации». СССР эту резолюцию поддержал, за что тут же и поплатился новым витком активности диссидентского движения. Началом этому послужило присуждение Нобелевской премии Андрею Сахарову (декабрь 1975-го), что также прямо вытекало из антисионистской резолюции ООН. Вскоре после этого — в мае 1976 года — в Москве (а потом на Украине и в Грузии) были созданы «Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР». Этот процесс опять же был целиком поддержан Западом, который выделил на пиар-кампанию данных групп значительные суммы. В этой раскрутке значительное место уделялось и Высоцкому, который по-прежнему воспринимался на Западе как певец не социального, а скорее политического протеста.

Судя по всему, конечной целью акции «Самородок» было не заключение Высоцкого в тюрьму (это вызвало бы слишком большой резонанс в стране и мире), а его компрометация, которая должна была помочь разработчикам операции добиться его скорейшей высылки из страны. То есть певца поставили бы перед дилеммой: либо садишься в тюрьму, либо уезжаешь (кстати, часто используемый спецслужбами ход). Судя по всему, операция «Самородок» была одним из звеньев той политической многоходовки, что в те дни затевалась в Кремле. А там готовилась серьезная акция — замена Генерального секретаря ЦК КПСС. Однако не в результате переворота, а по воле самого генсека.

Дело в том, что к тому времени Брежнев уже фактически созрел для того, чтобы покинуть свой пост из-за проблем со здоровьем. Еще на XXV съезде КПСС в феврале того же 76-го он чувствовал себя настолько плохо, что Отчетный доклад ему пришлось читать, накачавшись депрессантами. В итоге к лету он пришел к выводу, что надо уходить, иначе дело может закончиться преждевременной смертью. В качестве своего преемника он выбрал хозяина Ленинграда Григория Романова. Об этом в своих мемуарах рассказывает тогдашний президент Франции Валери Жискар д'Эстен, которому об этом по секрету сообщил лидер компартии Польши Эдвард Герек. Отметим, что д'Эстен отнесся к этому сообщению с одобрением, поскольку знал Романова исключительно с положительной стороны. Цитирую:

«Эта информация (от Герека. — Ф. Р.) воскресила в моей душе одно воспоминание — мой визит в Москву в июле 1973 года, когда я в качестве министра финансов в последний раз возглавлял французскую делегацию на встрече Большой советско-французской комиссии. Глава советской делегации Кириллин организовал в нашу честь традиционный завтрак, на который был приглашен ряд высоких советских руководителей. Один из них поразил меня своим отличием от остальных, какой-то непринужденностью, явной остротой ума. Он выделялся на общем сером фоне. Я спросил, кто это такой, и, вернувшись в посольство, записал: Григорий Романов. Затем попросил нашего посла навести о нем справки. Мне составили краткое жизнеописание Романова, причем было отмечено, что он входит в число наиболее перспективных деятелей партии…»