Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Его преосвященство, наконец, согласился и велел послушникам убрать подарки.

Симэнь поднес чару настоятелю У. Слуги хозяина протянули настоятелю кусок золотого атласа и пять лянов серебра, а также десять лянов для вознаграждения монахов. Настоятель У принял только серебро для братии, от остального же отказался.

— Я обрекался отслужить панихиду и помочь душе усопшей вознестись на небо, — говорил настоятель У, — и исполнил обещание. Так что мне не следовало бы брать и вознаграждение для братии, тем более эти щедрые дары.

— Вы ошибаетесь, отец наставник, — заверял его Симэнь. — Сколько вы положили труда на приготовление торжественной службы и составление небесных посланий! Вы же заслужили награду. Уговоры подействовали. Настоятель У принял подарки и долго благодарил хозяина. Потом Симэнь угощал вином монахов. Ему помогали шурин У Старший и Ин Боцзюэ.

Шурин У держал в руках чарку, Боцзюэ — кувшин вина, Се Сида — закуску, поддетую на палочки. Они опустились на колени.

— Доброе дело сделал ты, брат, для невестки, — говорил Боцзюэ. — Благодаря усердию его преосвященства и отца наставника наша невестка получила наконец все необходимое. Со шпильками-фениксами в прическе, в белом одеянии, с отделанным пухом веером в руке, на белом журавле устремилась невестка наша в заоблачную высь. Надо благодарить за все его преосвященство. Но и ты, брат, своим усердием осчастливил невестку. И у меня на душе стало как-то легко и радостно.

Боцзюэ наполнил до краев чарку и поднес ее Симэню.

— Я вам очень обязан, господа, — говорил он. — Вам ведь тоже за эти дни досталось. Не знаю, как мне всех и благодарить.

Он осушил чарку.

— Если пить, так не одну, а пару, — наполняя чарку, приговаривал Боцзюэ.

Се Сида поспешно подал закуски. Симэнь поднес им в знак признательности по чарке, и все сели. Запели певцы. Повара подали горячие блюда. Друзья играли на пальцах и в другие застольные игры вплоть до второй ночной стражи. Когда Симэнь захмелел, друзья откланялись.

Симэнь наградил певцов тремя цянями серебра и пошел на ночлег в задние покои.

Да,

Пока живой, хлещи вино, когда захочешь.У девяти истоков горла на промочишь.Тому свидетельством стихи:Однажды жизни всей мечта сбыласьИ вдруг — как дым от ветра — унеслась.Златую брошку феникс обронил,Другой зерцало драгоценное разбил.Перерожденье — вздорная мечта,Тоска для человека — маета.За чаркой чарка только бы пилась,И грусть с тоской развеются тотчас.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Глава шестьдесят седьмая

По тебе, ушедшая далеко,гложет неизбывная тоска,Надрывает плачущую душупение унылое рожка.Зеркала осколок мне напомнилтусклую ущербную луну,А остатки от твоих нарядов —редкие, как будто облака.На дрожащей ветке в зимний холодмерзнет одинокий воробей.Жалобно кричит усталый лебедь,что отстал от стаи лебедей…Мне заколка для волос попалась,повертел в руках — душа болит.Только облик твой себе представлю —некуда деваться от скорбей.

Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.

— Плотники пришли, — объявил он. — Спрашивают, можно ли ломать навесы.

— Опять надоедать заявился? — ворчал на него Симэнь. — Раз пришли, пусть ломают.

Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.

— Ну и пасмурная стоит погода! — говорила вошедшая в спальню Юйсяо.

Симэнь велел горничной подать одежду.

— Ты вчера ведь утомился, — говорила Юэнян. — А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.

— Я в управу и не собираюсь, — отвечал Симэнь. — Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.

— Тогда вставай! — сразу согласилась Юэнян. — А я велю завтрак готовить.

Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.

Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов — дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.

В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.

Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.

— Ступай к Лайаню, — наказал Ван Цзину хозяин. — Пусть за батюшкой Ином сходит.

Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.

— Цирюльник Чжоу ждет у ворот, — сказал он.

Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.

— Кстати пришел! — воскликнул Симэнь. — Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?

— У вас ведь матушка Шестая скончалась, — говорил цирюльник. — Неловко было беспокоить.

Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.

— Батюшка Ин пожаловали, — объявил он.

Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.

— Будет уже тебе раскланиваться-то — обратился к нему Симэнь.

— Присаживайся!

Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.

— Чего это ты так вырядился, а? — спросил Симэнь.

— А как же! — оправдывался Боцзюэ. — Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.

— А ты как думаешь! — говорил Симэнь. — Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно — свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?

— Да, брат, господ, наверно, придется, — поддержал Боцзюэ. — Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.

Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.

— Какая прелесть! — воскликнул Боцзюэ. — И прямо с жару.

Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.

— Брат, выпил бы чашку-то, — говорил Боцзюэ. — Как бы не остыло. Да, такого утром выпить — сразу силы прибавит.

— Нет, я не буду, — отвечал Симэнь. — Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.

Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.