Календарная книга - Владимир Сергеевич Березин

это. Учёный каждый день собственной шкурой ощущает, как велик спрос на мистику.

Энергетические поля, биокоррекция и недорогой феншуй наступали на него, как иноземное полчище. Самое страшное, что тылов у учёных не было.

Бонасье спросили, что он сейчас делает.

Он ответил неожиданно:

— Я работаю в школе. Ну и во Дворце пионеров, хотя какие сейчас пионеры… Мы хотим сделать сайт с разбором основных мифов. В первую очередь, по биологии и биофизике. Но хорошо бы и про всё остальное. Ну там про американцев, не летавших на Луну, про пришельцев, нарисованных на стенах пещер… И всякое такое. Сайтов-то много, но нужен авторитетный. Последняя инстанция.

— Тут надо с детей начинать, — сказал Кузнецов.

— Я детей физике и учу, — парировал наш трактирщик. — И ещё астрономии: кружок-то у меня астрономический. А то позор какой — то планета Нибиру к нам летит, то на отрывном календаре майя остался последний лист… Календарь майя! А? Каково? У них календарь кончился, у них тридцать первое декабря настало, вот ужас… Только мне пора, ребята — да и дождь кончился.

Бонасье прихватил свою наглядную агитацию и вышел. Мы поглядели на дверь, которая за ним закрылась. На двери блестел огромный календарь с полуголой японкой, будто взятый напрокат из нашей юности. Красавица с календаря смотрела на нас с некоторой брезгливостью.

Наверняка ей нравился Бонасье, а мы оказались мужчинами так себе.

Я посмотрел во двор, где ещё гулко капало с деревьев.

Одинокий солдат научного мировоззрения шёл через двор.

Он был похож на того отчаянного солдата разбитой армии, что продолжает драться несмотря ни на что. Он забыт своим императором и командирами, но верен им пожизненно.

Друг наш шёл, сутулясь, и казалось, что он тащит на плече не бумажную трубу из листов ватмана, а тяжёлое копьё.

05 октября 2013

Дневник (День учителя. 5 октября)

Дядюшка долго разминал папиросу, прежде чем начать рассказывать.

Я хорошо помнил его папиросы — они были толстые, кончались полупрозрачной бумагой и лежали в жестяной коробочке, заменявшей портсигар.

— Я, — сказал дядюшка, — попал в школу случайно, да как-то сразу прижился. Там ведь совсем не важно, что преподавать. Важно, как это делать. Если твои подопечные учиться не хотят, то никто их не заставит. Я учил детей математике, а ещё мне астрономию дали.

Астрономию я любил, хотя втайне боялся — я на звёздном небе ночью нашёл бы только Большую Медведицу. Ну, или Пояс Ориона. И всё.

Это у меня беда такая, вроде дальтонизма. Ну не выделяю я из общей россыпи эти дурацкие фигуры.

Ещё я никак не мог запомнить знаки Зодиака. А ведь знаки Зодиака, это единственное, что интересует старшеклассниц. Но я рассказывал про кружащиеся в пространстве планеты, а также про советские космические станции, которые летят в чёрной ночи между этих планет. Я же говорю, неважно, про что ты рассказываешь, важно как. А проверяющим важно, чтобы у тебя журнал был в порядке, да планы уроков. Ну и чтобы дневники у учеников красиво выглядели — но, что касается дневников, то тут они, правы, конечно. Дневник — это особая вещь, почти магическая. Любой дневник — магическая вещь, потому что в нём записано время, а уж школьный, в котором ещё записаны слёзы и радости — и вовсе мрачное чудо. В мои-то времена в нашем городке отцы ещё пороли детей за двойки и смотрели в дневник, точно так же, как смотрят в телевизор сейчас.

Пришёл из школы ученик и запер в ящик свой дневник… — вот что у нас было, и всё потому, что в дневнике были бездны. Там что только не писали. Дневники уничтожали и подчищали, как бухгалтерские книги — всё ж лучше даже временная тьма незнания, чем всё понявшие родители.

Так я и нёс свет знаний в тёмное царство, по правде, не очень веря в этот свет. Что толку манить честных людей дальними звёздами, когда их предел — речной техникум. Только мучить их и расстраивать. Эту скуку чувствовала наш завуч, и я немного боялся её.

А городок наш был небольшой да холмистый, домики скатывались к Волге, через которую тут был проложен стратегический мост. Мост бомбили немцы в войну, да так и не попали ни разу, зато пространство вокруг моста на нашем и том берегу было изрыто воронками. После войны эти немцы, уже пленные, построили там несколько улиц из крепких двухэтажных домов, а также нашу школу.

Над крыльцом, между окнами второго и третьего этажа, в белых гипсовых кругах на нас смотрели учёные и писатели — с одной стороны Ломоносов и Менделеев, а с другой стороны — Пушкин и Горький. Материал оказался некачественный, и они скоро стали неотличимы друг от друга. Настоящие местные гении — два слева и два справа. Жизнь текла мимо меня, как тяжёлая волжская вода. Из окон моего класса можно было видеть, как шлёпают по воде последние колёсные пароходы, которых потом сменили большие дизельные корабли.

Школьники сбегали с уроков, чтобы торговать на пристани вяленой рыбой.

Жизнь в нашем городке делилась на две — быструю и кипучую, когда корабль стоял у берега, по главной площади бродили столичные жители в солнечных очках, и жизнь сонную, когда никаких кораблей не было.

На том берегу жили язычники, как говорила наша школьная уборщица. На неё мало обращали внимания — она и сама напоминала даже не Бабу Ягу, а бесполого лешего. Да и мы, конечно, были ровно такими же язычниками: из шести церквей уцелело две, а в одной из них ремонтировали тракторы. Но всё равно — тут были русские, а там — язычники. Там начинались леса и болота, границы территорий были отмечены резными столбами. Жители городка, изредка отправляясь за грибами на ту сторону, старались не переходить этих незримых, но чётких границ. Жители городка старались не глядеть в глаза деревянным лицам на древних столбах, на лицах этих застыли давние смолистые слёзы. Впрочем, грибов и на нашей стороне хватало.

Я видел этих истуканов, когда сам заплутал в лесу, и выбрался оттуда только с рассветом. Деревянные пограничники вовсе не были злыми, скорее — равнодушными. Но это равнодушие как раз и было по-настоящему оскорбительным. Эти чужие боги были изъедены жучками, некоторые из них рухнули и теперь лежали, кто — плоским носом в бруснику, кто — открытыми глазами глядя в звёздное небо, которого я не знал.

Ночью я сидел