Всемирная история: в 6 томах. Том 3: Мир в раннее Новое время - Коллектив авторов История

Калло Жак (1592/1593-1635). Дерево повешенных. Из серии «Большие бедствия войны». 1633. Гравюра. Британский музей, Лондон

Для слаженных действий на поле боя нужны были постоянные военные упражнения, и потому солдат уже не распускали на период мирного времени. Помимо воинской дисциплины, таким образом достигалась и способность к взаимозаменяемости: место каждого выбывшего воина тут же занимал другой, знавший весь алгоритм действий. Параллельно шел важный процесс унификации вооружений. Уже Мориц Нассауский требовал оснастить армию однотипными мушкетами одинакового калибра, что было выгодно и производителям оружия, гарантировало им постоянные заказы больших партий. Единообразие вооружения, формы и поведения солдат способствовало достижению нового качества. Если предложенный Т. Гоббсом образ «Левиафана» применительно к государству был скорее смелой метафорой, то воинское подразделение, действующее как единое целое, более наглядно воплощало эту идею. Помимо муштры, движения под звуки труб и барабанов военных оркестров (появившихся именно в это время) и приверженности к особой военной субкультуре, единение и дисциплина поддерживались жестокими карательными мерами. На одной из картин Жака Калло из серии «Большие бедствия войны» изображено большое дерево, на котором висят казненные солдаты. Под деревом над барабаном склонились две фигуры, под присмотром офицера кидающие игральные кости. Так, путем жребия осуществлялась децимация: за нарушение приказа и мародерство казнили каждого десятого. Эта мера, принятая во многих европейских армиях, была прописана и в воинском уставе Петра I.

Солдаты новой армии носили с собой шанцевый инструмент и обязаны были копать траншеи и возводить редуты. Во время Чигиринского похода шотландец на русской службе Патрик Гордон тщетно пытался заставить стрельцов взяться за лопаты. Стрельцы не желали уподобляться крестьянам, а Гордон не мог никого казнить за невыполнение приказа — эта прерогатива принадлежала только царю. Важно, что война нового типа требовала огромных земляных работ. Появление пушек лишило средневековые города и замки былой неприступности. Это осознали, конечно, не только в Европе. Восточные владыки стали ценителями артиллерии, что привело к торговому буму, выросли цены на японскую медь и малайское олово, необходимые для литья больших бронзовых пушек. Но в Европе (прежде всего в Италии) города научились бороться с артиллерийским огнем, гордые стены были заменены приземистыми земляными насыпями, бастионами, эскарпами и равелинами. Логическим завершением этого процесса станет «железный» пояс крепостей маршала Вобана. Подобный принцип европейской фортификации можно будет впоследствии обнаружить и в фортах Нового Света, и в крепостях, сжимавших Великую степь, и на далеком Амуре во время второй осады Албазина (1686). Но крепостное строительство по этим правилам сразу и многократно увеличило военные расходы, не говоря уже о том, что содержание регулярной армии и боевых кораблей также требовало огромных денег.

«Деньги — нерв войны»

Военное превосходство достигалось сочетанием экономической мощи с организационными преимуществами. Завоевывать чужие территории, чтобы за их счет покрыть военные расходы, было возможно тогда, когда покорялись земли не в Европе, а в Азии, Америке и Сибири. Война между европейскими державами требовала иных объемов финансирования. Основные средства поступали от сбора налогов, и общей была тенденция роста возможности государств изымать все большую часть доходов подданных. Это было непросто и грозило мятежами. Однако наличие регулярной армии позволяло государству справляться с этими угрозами (особенно после Фронды и современных ей европейских мятежей и революций). Главным было выстроить эффективную фискальную систему, но так, чтобы не подорвать возможности экономического развития страны.

Основная проблема заключалась в том, что налоги собирались медленно, а деньги требовались сейчас. Нужны были люди, которые хотели бы и могли финансировать правителя. Трудно представить себе купца, отказавшегося помочь султану, падишаху или царю. За просьбой могла последовать конфискация. Даже там, где политика «обрубания ветвей, чтобы лучше рос ствол», не провозглашалась открыто, возможность вмешательства власти удерживала накопление частного капитала на определенном уровне.

На Западе, где не существовало единой управляющей структуры, контролирующей все пространство христианского мира, власть рынка даже над самыми могущественными монархами стала реальностью. Монарх распоряжался лишь в своей стране, а деньги не признавали границ. Требовались иные отношения власти и капитала.

Приемы мобилизации денежных средств, опробованные итальянскими городами, получили большое распространение. Тосканские банкиры в Лионе кредитовали чудовищно раздутые военные расходы французского короля, генуэзцы давали в долг королю испанскому. Влияние генуэзцев возросло во второй половине века, после того как, по выражению историков, «испанский всадник загнал кобылу Фуггеров». Слишком тесная связь с Габсбургами неблагоприятно сказалась на южногерманских банковских домах, которые, хоть и получали торговые привилегии, монополии на разработку рудников и звонкие титулы, но были разорены банкротствами, объявляемыми испанским королем. Генуэзцы же, имея вековой опыт банковской деятельности, оказались лучше приспособлены к сложной игре. Свои средства они дополняли деньгами многочисленных кредиторов средней руки, у которых брали деньги под скромный процент, а затем предоставляли заем испанскому королю. Банкиры утверждали, что ссужают под 10 % годовых, тогда как королевские секретари уверяли, что генуэзцы получали не менее 30 %. Доходы Филиппа II зависели от прихода «серебряных галеонов» и от налогов, собираемых в Испании. Расходовать большую часть денег надо было в Антверпене, где деньги выплачивались солдатам, которые требовали жалования только в золоте. Генуэзцы наживались на конвертации серебра в золото (через Венецию серебро шло на Восток, где белый металл всегда был в цене) и на переводе векселей на Антверпен. Скупая королевские облигации («хурос») по выгодному курсу, они успешно спекулировали ими на Пьяченцских и Безансонских ярмарках, игравших роль своеобразного «фондового рынка», кроме того генуэзцы получали прибыли от торговли, не всегда законной, с Новым Светом. Неудивительно, что задолженность короны стремительно росла, и параллельно зрело недовольство короля алчностью банкиров. В 1575 г. Филипп II объявил о банкротстве и даже обрушил на генуэзцев репрессии. Но денег в казне не прибавилось, новых займов никто не дал, и у короля не осталось золота для выплаты жалования военным в Нидерландах. Да если бы оно и было, то отправить звонкую монету морем было нельзя из-за пиратов, а перевести деньги посредством векселей оказалось невозможным, никто не соглашался по ним платить. «Забастовка» банкиров имела роковые последствия: не получавшая жалования испанская армия взбунтовалась, в результате чего Антверпен был разгромлен и, в конце концов, ведущая роль в мировой торговле перешла к Амстердаму.

Правители Франции также зависели от займов итальянских банкиров, выплаты которым были приурочены к Лионским ярмаркам. Однако Валуа были осторожнее — они могли казнить своих финансовых чиновников («финансистов») или просто припугнуть их расследованием, но с банкирами старались отношений не портить. В XVII в. влияние итальянских банкиров уменьшится, но, несмотря на развитый фискальный аппарат, французский абсолютизм будет зависеть от деятельности компаний французских откупщиков.

В XVII в. мировым финансовым центром, «кассой Европы» стал Амстердам, главный товарный рынок, главное место акцепта (учета анонимных переводных векселей). Вслед за товарами на Амстердамскую биржу, созданную в 1602 г., текли потоки бумаг, которые превращались в деньги, перераспределяемые затем по всему миру. Изобилие капиталов позволяло заимствовать деньги под сравнительно небольшой процент. Их можно было тратить на организацию заморских экспедиций (Амстердамский банк был создан в 1609 г. в первую очередь для помощи Ост-Индской компании), на набор солдат и оснащение военных кораблей, на освоение к своей выгоде сопредельных стран, не говоря уже о спекуляциях. Голландские деньги приносили прибыль в России, на Цейлоне и Японии, в испанских колониях и в Севилье (несмотря на формальное состояние войны с Испанией до 1648 г.). Французы жаловались на засилье голландских купцов и их капиталов, а крупнейшие английские фирмы еще в начале XVIII в. вели документацию на голландском языке.

Кредит лежал в основе военного могущества Запада, но для кредита была необходима устойчивость денег. Чтобы оградить сделки от постоянных колебаний монетных курсов на крупнейших финансовых ярмарках, купцы и банкиры создавали «фиктивные деньги» для внутренних расчетов, такие «счетные деньги» были у венецианского банка Риальто и у Амстердамского банка.