Точка возврата - Мария Ильина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспоминание затягивало, уводило вдаль.
Початая бутылка водки приплясывала под стук колес. Левка гулял уже третий день, вернее, пытался залить водкой проблемы. Вагон-ресторан опостылел, сочувственно материнские взгляды официанток кололи стыдом. По намекам разобрал свой диагноз: несчастная любовь. «С чего они взяли? Это бабские выдумки, клевета, враки…» Захлебнулся, споткнулся о Тошку, тут же представил, будто увидел, тонкие губы, кукольные кудряшки и ямочку на левой щеке, что всегда появлялась вместе с улыбкой. Она смеялась над ним, а глаза сверкали металлом, как у папаши. Левка пробубнил себе под нос, воображая, что начальник слышит его: «Ну и покраснел ты тогда, Сергей Юрьич, ровно ковровая дорожка. Надо же, узнал, что женат на "классово чуждом элементе"! Вот уж действительно — чуждая, раз двадцать с лишним годков бок о бок спишь, а с кем — не знаешь. Умора! Государственные проблемы прозреваешь, а перед носом ни-ни. Дальнозоркость, видно, красиво жить помогает. Не замечаешь мелочей, и будто ты коммунист-бессребреник. Мирок себе создал уютный, сладенький, а я его одним ударом…» Левка хлопнул ладонью по алюминиевой окантовке стола. Официантка обернулась, словно он ей стучал.
— Чаю!
«Что за дрянь здесь подают, да еще с наценкой!» Даже двойной сахар не отбивал металлического привкуса, о запахе мазута и говорить нечего. «А ведь это пойло еще лакомством покажется в сравнении с тем, что ждет в "местах, не столь отдаленных". Небось, Бондарь на меня такого настрочил, волосы дыбом! Ему что, ему поверят!» Левка налил еще водки, теплой и мерзкой, выпил, поморщился и начал смотреть на официантку с белым кружевным треугольничком на высокой прическе. Девушка ловко прихлопнула таракана замызганной салфеткой. «Врешь, со мной такое не пройдет, я еще побегаю!»
Маленькими крысиными коготками царапнула мысль о матери: «Затаскают старую! А ведь не знает она ничегошеньки. Ничего, отстанут, хорошо, что я не трепло!» Ему вдруг стало весело оттого, что никто из знакомых даже не догадывается об этой поездке на поезде Москва — Алма-Ата. Левка улыбнулся, правда, кривовато, но для парня за соседним столиком сошло, подсел со своей бутылкой, предложил налить. Вроде располагать должно, но что-то в нем было отталкивающее. Лицо помятое, жесткие пряди топорщатся, как шерсть у зверя, глаза мутные, светло-желтые, скалится кривыми коричневыми зубами — шакал, да и только. Раньше Левка бы такого послал, но сейчас не до разборчивости, хотелось выговориться, не все ли равно, кому, хоть черту.
Чокнулись за знакомство.
— Борис!
— Лева!
Борька оказался с подходцем, все расспрашивал и слушал хорошо, умеючи. Левку понесло в фантазии хоть на словах сделать Тошку своей. «А чем я не тяну на мужа!» И пошло-поехало, и пикантных подробностей присочинил, и про тестя — тирана райкомовского — не забыл, и так увлекся, квартиру расписывая, что не заметил, как напрягся собеседник.
Придирчивый взгляд пробежал по Левкиному новому чесучовому костюму. Выпили за семейное счастье. Все завертелось, запуталось, нашел морок. Поезд дернулся, затормозил. Борис уверенно подхватил захмелевшего друга под руку, даже сумку заботливо помог на плечо повесить и повел «проветриться» подальше от настороженных взглядов официанток.
Вокзальчик маленький, старенький, выцветшая надпись: «Кзыл-Орда». «Что за место такое? Зачем выходить? Ведь поезд стоит всего две минуты». Засыпающий разум огрызнулся: «Ведут, как барана на шашлык! Подсыпал что-то, гад!» Голова закружилась еще сильнее, когда рядом застучал, замелькал отходящий состав.
Шел долго и послушно, будто во сне. Потянуло сыростью, гнилью. Успел подумать: «Заросли какие-то, неужели река?» Земля закачалась, начала притягивать, нежно, по-матерински.
Сколько длилось забытье, Левка не знал, но, казалось, долго. На самом деле прошло всего несколько минут. Борис не рассчитал дозу, не учел необычайного здоровья. Еще в детстве Левка злился, никак не удавалось поболеть, как другим, — все в школу да в школу. С возрастом гордиться начал: ничто его не берет, а вокруг «сдохлики», ноги промочат и месяц кашляют.
Но это было давно, а сейчас Левка ощутил, что его грубо перевернули, впечатав носом в колючую сухую траву, и шарят в задних карманах. «Ну, это уж слишком! Лапают, как дохляка!» Злость, копившаяся все эти дни, пробилась сквозь морок. Пусть голова еще толком не проснулась и тело словно неродное, но годы дворовой тренировки хоть что-нибудь, да значат.
Удар получился слабоватым и смазанным, но совершенно неожиданным. Вор испуганно дернулся, потерял равновесие и упал, по-дурацки взмахнув руками.
— Ишь, размахался крыльями, стервятник! Не падаль я! Живой еще!
Левка вцепился в грабителя, как волкодав, боролся неистово, отчаянно. Он с жадностью рвал глотку злу, мстя за все обиды последних дней.
— Нашел петуха на ощип! Так получи и распишись!
Он все бил и бил, почти обессилев и не замечая, что противник давно не шевелится, потом и сам провалился в забытье. Первые серебристо-розовые лучи потянули назад, в реальность, он сел, замотал головой и никак не мог проснуться, врубиться в ситуацию. Начал тереть глаза и заметил распухшие, окровавленные костяшки пальцев, лохмотья рубахи на груди. Рядом валялся труп, вместо лица засохшая корка, как у третьесортного мяса. Накатила тошнота, вырвало тут же на растрескавшуюся сухую землю. Утереться нечем, только колючие, пыльные кусты и мерный шум воды за ними. Заросли защищали берег, будто колючая проволока. Левка попер напролом. Залез в воду, умылся, кое-как приходя в себя. Широкая, быстрая, мутная река. «Как называется?» Вспомнилось — улыбающийся Борис цедит сквозь кривые редкие зубы хрипло, с легким акцентом: «Сырдарья, просто Дарья поместному». Снова накатывает тошнота. «Я убил человека. Мерзавец, конечно, был, и отметелить его следовало, но убивать — перебор!» — жалко упрекал обессилевший разум. Но разросшиеся за ночь воля и дикость торжествовали: «Ты можешь за себя постоять без их законов и дурацкой волокиты! Не оглядывайся на трусов!» Он невольно посмотрел по сторонам, не следит ли кто. Было пусто, тихо, рано и удивительно тепло. Вставал насущный «бытовой вопрос»: «Что делать с телом?» Почему-то оставлять его так не хотелось.
Повернул назад, снова протиснулся через колючки и вздрогнул, подавившись матюгом. Мертвец будто шевелился. Суеверный ужас быстро сменился отвращением. По начавшему разлагаться трупу деловито шастали на редкость большие жуки, вовсю жужжали и копошились в одежде мухи. «Проклятая Азия! Ну, и огромные здесь насекомые!» Опять замутило, и Левка разозлился на себя: «Тоже мне пацан! Козявок испугался!» Чтобы подавить в себе слабость, сунул руку в карман убитого. Вернуть свое, никогда ни перед чем не отступать! Нашел жалкий комок мятых засаленных купюр (четыреста двадцать рублей) и паспорт на имя Лугова Петра Константиновича 1928 года рождения, прописанного в городе Ташкенте, на улице Лахути. «Ты ли это, Боренька?» С фотографии смотрел худой, невзрачный парень: ни шакальих зубов, ни мутного взгляда, только оттопыренные уши. «Как у меня!» — мелькнула шальная ассоциация, и зацепило, понеслось. «Я буду им! Петрушка! Ха-ха! Этого перекати-поля никто не хватится, поищите теперь Левку, попробуйте! Кинула-таки козырек стерва-судьба! Что ж, поиграем!
Он засунул свой паспорт в карман потертого, перелицованного пиджачка, подумал: «Неудачливый был воришка, подлый, жалкий и глупый. Ну, да естественный отбор, ничего не попишешь!» Протащил через кусты и столкнул в реку труп, вода тихонько булькнула и понесла прочь сразу двоих: безымянного грабителя и Левку Надеждина. До слез стало жаль своего несостоявшегося будущего.
Вдалеке вырисовывались маленькие, как кусочки сахара, белые домики. Одноэтажный городишко показался безнадежно, удушающе крохотным и чужим. «Проживешь в этом болоте остаток жизни, — сурово, с интонацией покойного отца, констатировал разум. — Так тебе и надо, придурок, раз ничего в жизни не понял!» «Я еще покажу себя!» — возмутился гонор. Но стало очевидно со всей ясностью, что показывать некого: старый Левка умер, а новый Петр Лугов еще не родился. Нужна была философия, чтобы отделить себя от той падали, что уносили мутные воды реки. Он сорвал с себя окровавленные лохмотья, швырнул их в воду и стал доставать из сумки чистую смену. «И вещи прихватил сукин сын, лишь бы ни крошки добычи не упустить». Левка умылся и в белоснежной сорочке шагнул в новую жизнь.
Гордость за себя молодого, как в атаку, бросала в жизнь. В сердцах швырнул под ноги окурок, растоптал, перед глазами мутный водоворот впервые увиденной Сырдарьи.
— Товарищ! Что же вы делаете?! Мало того, что курите на детской площадке, так еще и мусорите! Безобразие!
Старик не сразу сообразил, что говорят ему. Бордовое потертое пальтецо с облезлым воротником, вязаная шапка съехала набок, дряблые губы трясутся от возмущения. «Откуда только взялась эта расшумевшаяся курица?! Нигде покою нет! Кричит и кричит!» Он не вслушивался, но присмотрелся. Внутри что-то екнуло. «Эта бабка — их соседка! Имя еще такое дурацкое! Не то Клавдия, не то Ангелина, но Стефановна — это точно! Черт, она же может меня узнать! Все к Валерке лезла: то лампочку прикрутить, то стиральную машину наладить. А как придет, не спровадишь, все кудахчет да кудахчет!» Страх, подлый страх потек струйкой пота по спине. «Только бы не узнала!» «Что, струсил? Боишься с внучком столкнуться?» — усмехнулся здравый смысл. «Ну, уж нет!»