Корпорации (февраль 2009) - журнал Русская жизнь

Мне сразу вспомнилась «Яса», когда я подумала об этом. За всю историю цивилизации были созданы только две Абсолютные Клятвы. Это клятва Гиппократа и «Яса» Чинхисхана.

«Яса» - жесткий поведенческий кодекс. Три четверти объема «Ясы» занимают описания санкций за «неоказание помощи товарищу». Например, если один воин хочет пить, а у другого есть вода, но он не дает соратнику напиться, - ему положена смертная казнь; если в походе один воин случайно уронил колчан со стрелами, а другой не поднял и не передал товарищу, - так же смертная казнь. Если воин сбежал с поля боя, а его товарищ не рассказал об этом сотнику, - тоже смертная казнь. Принцип - разумная безжалостность, сообщничество. Товарищ - понятие расплывчатое. Сильному товарищу следует помогать, ослабевшего товарища следует закладывать. Наше чиновничество с его «коллективным телом» живет древними заветами, сообщничеством, «Ясой».

А клятва Гиппократа - что ж, это призыв к личному нравственному движению. Но это уже совсем другая история.

Точка перехода

Валерия Казакова, писателя и крупного госслужащего (должность в Администрации президента, затем - в Совете безопасности, далее место федерального инспектора сначала в Красноярском крае, а потом - в Кемеровской области) называют единственным в России бытописателем чиновной среды. Его книжка «Записки колониального чиновника» часто цитируется.

Но меня, собственно, заинтересовали его речи, произнесенные на встрече с интеллигенцией Красноярского края. «Деградация личности попадающего во власть происходит в любом случае, никуда от этого не денешься, - говорил Казаков, - один переболеет этим, как оспой, и имеет иммунитет, а другой принимает все за чистую монету». И второе: «Нам стоит говорить сейчас о сакральности каких-то параметров власти. Например, был хороший мальчик, и вдруг ему дают кабинет с табличкой, и этот мальчик перестает быть мальчиком и становится государственным мужем. Но ты же понимаешь, что он звонок, пустое место, он понятия не имеет, как гвоздь забить, он никогда даже ларьком не руководил… В этом трагедия». Трагедия (если вообще она есть) не в беспомощности перед ларьком и гвоздем. Трагедия в том, что мальчик перестает быть мальчиком, и из кабинета выходит чиновник. Что в то мгновение с ним происходит? Вот эта «точка перехода» чрезвычайно меня интересует.

Может быть, интересовала она и красноярскую интеллигенцию. Ведь могли же собравшиеся задать такой вопрос: «Неужели внутриведомственные настроения могут быть так победительно сильны? Нет, но мы тоже профессиональная общность, у нас есть корпоративные потребности, мы хотим писать и читать, и получать за это деньги, но наши коллективные нужды не меняют же нас так кардинально?»

Оно понятно, что чиновники образуют собой агрессивную корпорацию и работают на воспроизводство аппарата. Давно замечено. Вот, еще из Розанова: «Чиновничество растет по типу болезненного ожирения; чем его больше, тем ему хочется вырасти еще больше. До перерождения в себя всех тканей, до полной замены собою всех человеческих и всех общественных функций: „везде бы поставить чиновников“. Гражданство, гражданский дух, гражданская общность - в смысле нашего „общего дела“ не может подняться под тяжестью и давлением этой жировой ткани, принцип коей совершенно ему противоположен». Но с людьми-то, с людьми что происходит?

Предположим, в России всегда есть две истории: государственного аппарата - отдельно, а маленького человека - отдельно.

Эти истории не пересекаются никогда: маленькие люди у власти будто не помнят себя маленькими, бывшие властители словно бы никогда властителями и не были. Уволенные чиновники пишут печальную историю маленького человека. Только что назначенные - величавую историю власти.

Между этими двумя состояниями русского человека непреодолимая стена незнания, не чувствования друг друга, недоверия и непонимания. Есть и какой-то мистический переход из одного состояния в другое, условие которого - полная амнезия.

Как бы социальная смерть в прежнем качестве и новое рождение в новом качестве. Белый тоннель, по которому вчерашний бедняк, ликуя и вертясь, летит во власть, и черный тоннель, по которому «бывших» спускают вниз. Что там, в тоннеле? Пережившие социальную казнь дают неясные ответы - голоса, призрачные чудовища, отбирают телефоны. Не наливают чаю. Самое нелепое, это когда «вознесшийся» наверх, претерпевший мистическое превращение, начинает в своих рассказах использовать «европейскую» лексику практического успеха: «Просто надо много работать, и все получится»; «Надо крепко любить свою родину, и стараться служить ей на пользу».

Как же - как же. Надо попасть в точку перехода. Надо потереть нос бронзовой собаке в вестибюле станции метро «Площадь Революции», надо искать черную дыру. Надо устроиться работать в районный собес, потом закончить школу государственной службы; согласиться на место в краевой администрации Челябинска. Да хоть в Комитет по землепользованию - и даже лучше именно туда.

Нужно зайти в свой собственный кабинет, повернуться, и выйти оттуда чиновником.

Михаил Харитонов

Духовка

То, чему нет имени

- Чайку, чайку, - зачирикал Михаил Витальевич, и тут же, чтобы я не успел отмахаться от предложенной чести, бухнул в кружку пакетик с какой-то травой, остро пахнущей подмышками. Потом выкопал из ящика стола баночку с черными комочками на дне, выцепил ложечкой, потом долго стрясал липкое в чашку. От комочка пахнуло пометом. Я испугался, что он добавит еще что-нибудь - толченого колорадского жука или там, ну я не знаю, крапивное семя, - и потянулся за чашкой, куда радушный хозяин как раз нацелился с кипятком. Несколько капель куснули руку, но не так чтоб очень.

- От почек, от печени, от всего, - чирикал Михаил Витальевич, - тибетское мумие, - ко мне снисходительно пододвинули щербатую сахарницу со слежавшимся белым настом на донце, - а все-таки имейте в виду, сахар химический, от него идет отрицательная энергетика…

Я отхлебнул жидкости и решил, что колорадский жук ее бы скрасил.

- Но вообще перед едой лучше помолиться, тогда энергетика меняет знак, - заметил Михаил Витальевич, тряся в свою чашку какие-то вонькие травки. - Я вот всегда про себя читаю «Богородицу», - несколько сконфуженно сказал он тем тоном, каким признаются в небольшом, милом грешке, - или мантру Великого Освобождения Гуань-Инь, - это уже было сказано с законной гордостью: хозяин квартиры в этом месяце снова склонился к буддизму махаяны. - Сразу подъем в чакрах. И руки не так болят.

Руки Михаила Витальевича были страшные - красные, изъязвленные культяпки. Я уже знал, что это не кожное, а нервное, и не передается, но все равно старался не смотреть.

- Миша, потом посуду помой, - каркнула Вероника Михайловна из уборной.

- Лапонька, - жалобно засвистел Михаил Витальевич, - у меня сегодня ручки очень болят, а там порошок едкий, может, мне сегодня не надо? Тарелочка и две чашечки всего-то.

- Я же тебе с утра говорила, у меня очищение! - закаркала Вероника Михайловна, - я сегодня трансформирую энергию! Пускай Тася помоет, - через некоторое время снизошла она до чужой боли.

- Тасечка опять ругаться будет, - тихонько огорчился Михаил Витальевич, - она пошла кассеты продавать, вернется злая… Я ей все говорю - лучше бы ты рисовала, что ли. Картину же всегда продать можно, а до музыки люди еще не доросли духовно.

Тася, дочка, играла на расстроенном фортепьяно «космическую музыку» - естественно, с положительной энергетикой. Музыка записывалась на кассетник и продавалась по знакомым. Иногда вроде бы удавалось что-то продать, в основном за обещания заплатить когда-нибудь потом. Тася не обижалась: она надеялась, что запись дойдет до какого-нибудь обеспеченного кооператора, и он даст ей денег на нормальный инструмент и аппаратуру.

Мне было их жалко. Всех, включая Веронику Михайловну. Но у меня была работа. Мне нужно было заработать на нем небольшую денежку - за этим я, собственно, и пришел.

- Ну ладно, - подчеркнуто деловито сказал Михаил Витальевич, отставляя кружку. - Так вы, значит, книжками интересуетесь?

- Мне говорили, что у вас есть научная библиотека, - перешел я к делу. - И вы ее продаете. Сразу говорю, все не возьму. Если что-то ценное…

- А, ну да, - махнул рукой хозяин квартиры. - Я уж и не помню, что там… Наука… Наука должна людям помогать, а не от Бога их отворачивать.

Я не уловил связи, о чем и сообщил.

- Ну как же, - вздохнул Михаил Витальевич. - Вот видите какие у меня руки? И никакая наука мне их не вылечила. А вот мне дали почитать, - он повел подбородком в сторону какой-то серой от времени ксерокопии. - Это может помочь.

Духовка