Исчезание - Жорж Перек

— Get away!

Хэйг, ни разу не видевший Августа в гневе, зардел, затрясся, зашептал извинения, а затем, разрыдавшись и уписавшись в штаны, выбежал из залы. В качестве утешения мальчик ушел насыщать рыбку…

— Кстати, насчет насыщения рыбки, — прервала рассказ Хыльга, — мы чуть не забыли. Ведь Бен-Амафиин с утра так и не ел…

— Тсс! — зашипели все. — Пусть Сиу завершит сей фантастический, душераздирающий рассказ!

— Thanks, — сказала Сиу.

Итак, как я сказала, мальчик в качестве утешения ушел насыщать рыбку, а мы перенесли Мутуса Лип-пманна в смежную залу и взвалили на диван. Я принесла эликсир. Мы расстегнули ему пиджак и рубашку. И тут увидели — ах, Ужас, как сейчас вижу мерзейшее зрелище, сразившее нас, сжавшее нам сердце, вздыбившие нам шевелюры и наславшее нам мурашки на эпидерму — растерзанную пурпурную грудь Липпманна. Как если бы гигантский стервятник целый день прыгал на груди, мял грудную клетку, ребра, вырывал куски мяса, клевал сердце и печень. Нам виделись гнусные твари — слепни, мухи, пауки, тарантулы, жуки, тараканы, гусеницы, черви, вши, гниды, — извивающиеся в дымящейся и смердящей магме!

— Фи! — фикнула Хыльга.

— Да, — сказала Сиу. — Мутус Липпманн держался еще целую неделю, пребывая без чувств и не реагируя на внешний мир, и лишь в редкие минуты выплывал из забытья, дабы нас бранить, винить в убийстве и заклинать навеки. Мы ухаживали за ним как за малым дитем. И все же вряд ли сумели унять муки и смягчить предсмертные часы страдальца. Липпманн умирал, выкрикивая ужасные ругательства, а за секунду перед тем, как уйти к предкам, издал дикий звериный крик, скрутивший нам кишки.

Август изрек траурную речь.

— Мутус Липпманн, бывший Гуру, ступай в рай, где тебя уже ждет гурия, даренная тебе услаждающей десницей Аллаха. Я внимал вере, чьи врата ты мне распахнул. В сей миг я закрываю эти врата и навеки зарекаюсь. Ты умер, и эта вера упразднена. Я выпускаю из сумы Мрак и высекаю трут.

Эта таинственная фраза завершила траурный спич; ее смысл стал мне ясен лишь к вечеру: Август, действуя в рамках ритуала Мутуса Липпманна, завалил труп десятью вязанками ветвей и запалил. Свистящий ветер заметал белые языки пламени в черную бездну неба; трупный факел угас лишь на заре…

Даже не знаю, как выразить все выпавшие нам беды и страдания, врученный, угрюмый, угнетенный и истерзанный случившейся трагедией Август взвалил на себя бремя судьбы, замкнулся в себе и впал в тяжелую депрессию.

Несчастный представлял щемящее зрелище: целыми днями маялся как тень и вздыхал. Ранее редкий гурман и великий набиватель чрева, ныне Август утратил аппетит. А ведь я делала ему самые любимые кушанья: телячий филей в маринаде из лука, вареную в специях камбалу, тушеную телячью вырезку, требуху в хрене, рагу из мяса с грибами. Август не ел, а лишь притрагивался: там клюнет маслинку, тут — катышек сыра, здесь — сливку или мандаринку, выпьет рюмку вина. Август худел. Мы переживали.

Временами Вилхард уединялся, запирался в кабинете на девять-десять дней, издавая резкие крики, затем спускался к нам печальный, сникший, бессильный. За истекшие двенадцать месяцев пышная рыжая грива превратилась в седые патлы, да и сам их владелец выглядел как дряхлый старик.

В сем угнетающем климате Дуглас Хэйг — мальчик впечатлительный, неуверенный, пугливый — не имел шанса закалиться для будущей жизни, все чаще превращающейся в наши дни в битву за выживание. Увидев эту перспективу, Август задумался: сначала принялся винить себя в нерадении, в наплевательстве и даже в предательстве; затем решил сделать все, дабы сын не знал страданий вследствие не свершенных преступлений и не нес бремя незаслуженных Заклятий. Раз Вилхард мне признался:

— Я все упустил, все утратил, все утерял… Я все замарал, заплевал, замял, зарубил, завалил, запустил, загадил, запаскудил, загубил… Пусть я сгину, сгнию в сей дыре, кляня загубленную, неудавшуюся жизнь, и все же пусть наследник, сын, даренный мне перипетиями судьбы и рассчитывающий на защиту и ласку — ведь я дал клятву любить и беречь, — сумеет выбиться в люди. Теперь я буду направлять и учить. А еще, — прибавил Август, — здесь я вижу минимальный и все же реальный шанс найти спасение для себя.

Итак, Август сделал ревизию знаниям сына; знаниям, скажем не лукавя, весьма фрагментарным и слабым. Август сразу же был вынужден признать занятия в местных учебных заведениях безрезультатными. Хэйг писал хуже некуда: в диктантах упускал или искажал каждый третий термин; фантазией не блистал; в арифметике умел лишь вычитать и делить. Хэйг даже не представлял себе, как высчитывались интегралы Абеля или, правильнее сказать, путал их с универсалиями Абеляра, никак с ними не связанными. Хэйг слышал, как Луи X называли Упрямым, и не знал, за какие заслуги. А уж в латыни — невзирая на увесистый тезаурус Гейнихена — знания не шли дальше «Animula vagula blandula», «Elephantum ex musca facis», «Sic transit claritas mundi» и «Naturam expellas furca, tamen usque recurret».

Август предпринял значительные усилия, дабы дать Хэйгу серьезные знания. Август решил учить сам и приступил к занятиям с искренним усердием; правда, смешивая в себе функции учителя и надзирателя, папа заваливал сына-невежду чересчур насыщенными и туманными разъяснениями, где и так неясный смысл растекался еще жиже и никак не улавливался. Уступчивый мальчик, улыбаясь, всему внимал и искренне старался преуспеть в ученье, и тем не менее уже через месяц Август был вынужден признать семейный ликбез неудачным: заучивая наизусть, сын не уяснял двух третей заучиваемых сведений. Хэйг выказал себя безнадежным в таких предметах, как математика, эпистемика, латынь и сдался перед английским на первых десяти темах. Французский язык дался ему куда легче: ученик даже уяснил такую нелепицу, как синтаксические связи и грамматические связки, а также, скажем, в пяти случаях из десяти, видел разницу между звуками фрикативными и лабиальными, между субстантивами и субститутами имени, между дативами и аккузативами, между турнюрами активными, пассивными и страдательными, между индикативами и желативами, между временами едва свершившимися и вряд ли будущими, между прилагательными предикативами и непрямыми партитивами, между аргументами этическими и аффективными, между инверсией и дегрессией.

Итак, все старания были тщетны, а сама идея вырастить вундеркинда — наивна и нереальна; Август, признав заблуждение, разгневался, так как был бессилен влиять на судьбу мальчика. Затем стал присматриваться и не без удивления, даже не скрывая энтузиазма, заметил, как Хэйг тянется к музыке. Раз мальчика застали за курьезным занятием: дул в трубу и выдувал из нее связную тему. Хэйг любил насвистывать и выстукивать ритм, а еще питал пристрастие к пению. Любую тему, спетую или сыгранную перед ним три раза, мальчик схватывал на лету и без труда выпевал в разных регистрах.

Август, игравший в детстве перед самим Итурби, зажегся идеей, тут же привез инструмент («Граф» с чистыми, пусть и приглушенными звуками, был сделан на заказ для Брамса, и на нем Брамс впервые сыграл — как уверяли, без «листа» и без предварительных репетиций — знаменитую прелюдию № 27) и закатил в living, где царил бильярд (на чьем сукне, как мы уже знаем, Август чуть не зарубил младенца, в будущем Хэйга).

Там, день за днем (ре-ми-фа-си) и целыми днями (си-фа-ми-ре) Август, играя, направляя и увлекая, раскрывал сыну мельчайшие нюансы искусства пения. Запустив и латынь и английский, Дуглас Хэйг всем сердцем предался сей страсти, переживая музыку Баха, Пуччини, Франка или Шумана как величайшую усладу. Если же не лукавить, Хэйг был ближе к Марсию, нежели к Мусагету: чересчур манерничал, тихие места выкрикивал, а кульминации тушевал, не в такт заступал, не в меру фальшивил; пел парень так себе, и все же питал к музам приязнь, усиливающуюся с каждым днем.

Мы уже знаем, как в семнадцать лет Дуглас Хэйг не без труда сдал экзамены на степень бакалавра и избрал себе стезю. Раз сын пришел к Августу делиться принятым решением:

— Я буду петь в «Ла Скала»! Я чувствую в себе призвание певца-баса!

— Из Арраса в Милан путь не близкий, — улыбнулся Август.

— Studium etpatientia cuncta impedimenta vincunt, — изрек Хэйг.

— Faciliter dicere, difficulter facere, — усмехнулся Август.

— Папа! — вспыхнул Хэйг, приняв усмешку за насмешку.

— Ну же, не кипятись, — умерил пыл сына Август. — Сие рвение я приветствую. И все-таки знай: тебе придется трудиться с усердием, не щадя себя, причем не пять или шесть, а целых девять, если не десять лет биться за первые места на певческих турнирах. К чему мы пришли бы, если всех желающих сразу бы приглашали в «Ла Скала»?

— Я буду двигаться step by step, — заверил Хэйг.