Исчезание - Жорж Перек

Ведя светские беседы, все перешли в salle d'apparat, где — стараниями внимательнейшей Сиу — их уже ждал ужин. Эймери дал руку Хыльге; затем шел Август, за ним — Верси-Ярн. Приглашенные не преминули высказать интерес к мебели Луи X, секретеру Хьюга Самбена, канапе в цветистых меандрах Рюльманна и, разумеется, дивану при балдахине, чья атрибуция резцу Гринлинга Гиббенса лет двадцать назад взбесила массу ценителей, невзирая на присутствие клейма.

— Ты знаешь, — сказал Август Вереи-Ярну, — Эрнст Гёмбрих напечатал в «Варбурге» весьма серьезную статью, критикующую Эрвина Панёфски?

— Да ну?! — вскричал в изумлении Верси-Ярн.

— Правда! Еще бы чуть-чуть и разразился бы скандал. Как признал сам Гёмбрих, — правда, не сразу, — девять-десять интересных идей из критики «Идеи» были развиты им в начальных вариантах «Искусства и Иллюзии».

— Уж Гёмбрих наверняка сумел бы выдать вашу «балдахинину» за шедевр, даже если ее вырезал не Гринлинг!

Все сели.

Друзей ждал не быстрый «перекус», как выразился Август, а целый пир Валтасара. Встречала их бутыль «магнум» Сент-Жюльен Бранэр-Дюкрю 1895. На закуску были внесены заливные рябчики а la Cheremetieff. За ними явились гигантские раки в тмине. Их сменила нежнейшая ягнятина в луке и травах, выдающая легчайший привкус аниса. Вилхард и на сей раз не нарушил традицию, приправив ягнятину изысканными специями кари. Затем пришел черед салата в паприке, где белую чечевицу и черный редис примиряли такие душистые травы, как киндза, кервель, шафран, чабер, сельдерей, мята перечная и мята кудрявая. Дабы смягчить пищеварение и предварить десерт, всем налили граппы. Ужин венчал черничный бланманже, запиваемый белым Рьёссек 1945, имевшим все шансы сразить «принца кулинарии» Сайяна.

Август Б. Вилхард сказал краткую здравицу в честь всех присутствующих, надеясь на успех разысканий и разрешение изнуряющей задачи, занимающей их умы и держащей их в напряжении уже целый месяц.

Звенели фужеры. Сменялись здравицы. В результате все всерьез набрались.

Землю скрывала тьма. Сердечная нега увлекала Хыльгу и Эймери: вкрадчивый кавалер, целуя даме руку, нашептывал нежную чушь. Минуты бежали, часы шли; четырем друзьям принесли хрустальные кубки для арманьяка. Янтарный нектар пили уже залпами и без здравиц.

Занялась заря. Вдали трижды кукарекнул петух. И тут внесли иранскую икру.

Привалившись к Эймери, Хыльга дремала. Август плакался Вереи-Ярну на нелегкую судьбу фаната гребли: старик всеми силами развивал сей непрактикуемый в Азинкуре вид физкультуры; пытался учредить клуб и даже намеревался выписать тренера, купить скиф, а трем азинкурским парнишкам заказать синие майки с эмблемами, как у клуба в Кембридже, чью честь Август защищал еще в незапамятные времена.

В кельи разбрелись уже с наступлением утра.

Часы выбили двенадцать раз. Издали раздался призывный гул набата. Август Б. Вилхард с усилием раздвинул веки: бедняга извелся без сна и заснул лишь в предрассветный час. Еще с вечера на языке не переставали вертеться дурацкие звуки, Август искал и не улавливал выпавшие термины, — «сглаз ян», «глазь ясна», «я на глас», «галс на я» или «слагая N.»? — чьи вариации смешивались, сбивались в кучу: существительные, прилагательные, наречия, частицы, выражения, изречения. Август все надеялся выбраться из сей сумятицы речи, из путаницы языка, где мысль все время терялась в чехарде бессвязных лексем, утрачивающих и артикуляцию, и транскрипцию, и сигнификацию, в скручивании рвущихся и связывающихся нитей; временами эта рвань сплеталась в зримую извилистую стежку, а изредка даже вытягивалась в четкую, прямую стезю: за узлами и сплетениями вдруг — наитием или интуицией — усматривалась ясная цель, укреплялись вехи знания; в мельтешащем сумбуре вдруг мигал ясный сигнал, правда, высвечивался лишь на миг, дабы затем, через миг, угаснуть.

— What was it? — шептал Август (думал старик всегда in english). — It was. Was it? It was.

На какую-нибудь секунду мелькал вариант угадывания (а вместе с ним, как знать, — перспектива искупления и даже избавления); и все же ни буква, ни термин не вели к разгадке, к высшему решению.

Затем мысль вдруг перепрыгнула к глупейшему упущению: Август забыл в нужный час дать Бен-Амафиину причитающийся ему паек. Сам не зная, как сей незначительный факт был связан с предыдущими мыслями, старик все же начал переживать; лакуна, пусть даже пустячная, угнетала. Не переставая бубнить, Август встал и накинул халат.

Все еще спали. Август приблизился к буфету, взял зерна шафрана, любимую еду карпа, и уже намеревался выйти в парк, как вдруг внимание старика привлекла накануне забытая в углу, на клавесине, черная керамическая шкатулка и белые письмена на ее крышке — (как считал Верси-Ярн) самурайская танка, заказанная Антеем и вырезанная искусным умельцем. Август приблизился. Взял в руки шкатулку. Начал гладить пальцем рубленные штрихи самурайских идеяграмм.

Вдруг испустил дикий, чуть ли не звериный крик:

— А-а-а! Захир! А-а-а! Захир!

Рука вздернулась вверх. Сраженный насмерть Август упал.

Крик разбудил и перепугал всю виллу: заспанные гуляки зашевелились, затряслись, забегали, запрыгали, засуетились, заметались. Эймери прибежал первым, за ним — Хыльга, Верси-Ярн, Сиу.

Август лежал на паласе с вьггканными китайскими рисунками. Ужасная гримаса исказила лик старика. При падении зажатая в руке шкатулка стукнулась и разбилась на две части. Везде были рассыпаны зерна.

— Зерна? — удивился Эймери.

— Эти зерна предназначались для рыбы, для Бен-Амафиина, — сразу же нашлась Хыльга.

— Да, — заверила Сиу. — Август не давал еды Бен-Амафиину уже три дня. May be, эта мысль пришла ему на ум лишь сейчас.

— Август брал зерна для карпа, — рассуждала Хыльга, — и в эту минут был сражен… Чем? Переживание, нервный срыв, травма, инфаркт?

— Если в руке зажата крышка шкатулки, — задумался вслух Верси-Ярн, — не был ли сей удар связан с надписью?

— А крик? — вмешался Эймери. — Я не расслышал, как следует… А вы?

— Я услышала «Sag hier!» или «Sah hier!» — сказала Хыльга.

— А я услышал «They are here! They are here!» — сказал Верси-Ярн.

— Нет, — сказала Сиу. — Август кричал: «Захир! Захир!»

— Захир?! — вскричали все. — What is it?

— It is a terrible tale, — трагически изрекла Сиу.

— Расскажи ее нам.

— Расскажу, — изрекла Сиу. — Все же сначала дадим весть Алаизиусу Сайну или Аттави Аттавиани, так как три дня назад Сайн прислал Августу следующую телеграмму: «Мы держим руку на пульсе. Ситуация — хуже некуда. Не исключается самый худший вариант. Все следы ведут к Азинкуру. Будьте бдительны. Держите нас в курсе ваших разысканий. Не медлите с результатами. Чем быстрее вы нас известите, тем быстрее мы сумеем вмешаться». Алаизиус Сайн знает Вилхарда уже лет десять. Шпик знает, как действует Захир; шпик преследует Захир не первый месяц, и наверняка имеет на сей счет ценные сведения.

Эймери начал названивать шпику. Алаизиуса Сайна на месте не нашли и передали трубку Аттавиани.

— Алле! Алле! — крикнул в трубку Аттавиани. — Аттави Аттавиани слушает.

— Алле! Алле! — крикнул Эймери Шум. — На связи Эймери Шум.

— Привет, Эймери! Ну, как вы?

— У нас беда!

— Десять минут назад умер Август Б. Вилхард!

— Saffran and Plum-Pudding! — закричал шпик. — Август умер?!

— Да, умер.

— Убит?

— Нет. Мы думаем, инфаркт.

— Ч. П.! — выругался Аттави. — Мы выезжаем.

Шпик кинул трубку. Кинул трубку и Эймери.

— Аттави едет сюда, — сказал Эймери Хыльге, не принимавшей участия в беседе.

Августа Б. Вилхарда перенесли в смежную залу, на низкий диван и накрыли скатертью.

Сиу пригласила всех сесть на пятки вкруг паласа с вытканными индейскими эмблемами, затем вытащила связку с медными и деревянными амулетами.

— Сиу, — шепнула Хыльга, — начнет вещать не раньше, чем свирепые духи будут ублажены. Причем даже Великий Маниту не услышит призыв, не признает заклинание, если будет нарушен ритуал, чьи жесткие правила Великий Сачму впервые утвердил двадцать раз двадцать лет назад при учреждении Клана; традиция передавать устный завет сынам и внукам не прекратилась и в наши дни.

В не всегда внятных выражениях Сиу изрекала устный завет Сачму; перечисляла все пункты инструкции и, чередуя каждый раз указания и действия, свершала ритуал с редким вниманием и тщанием.

— У, Великий Сачму, двадцать раз двадцать лет назад ты научил нас высшему искусству ублажать страшный гнев Величия Маниту. В эту минуту я призываю тебя в мудрые наставники; я буду равняться на тебя, след в след. Итак, сначала ты вступал в темный вигвам. Ты клал на землю сумку, ты ее раскрывал, ты вынимал из нее черный мачете. Ты выкладывал на круглый палас три пакетика с заветными травами знания, десять белых стеблей альфы, раскрашенных тушью, три кисета с плитками табака, трут, длинную трубку. Ты вынимал из чехла зазубренные стрелы, затачивал их как иглы и раскладывал на вытканные лучи, испускаемые из звезды в середине паласа. Ты надевал замшевые штаны и рубаху, затем свершал три намаза. Трижды увлажнив лик и найдя мир внутри себя, ты садился на пятки близ паласа и слагал Величию Маниту ублажающую речь: «У, Великий Маниту, не видящий и все же всеведущий, мы знаем присущую тебе власть, в чьих сетях пребывают все твари: пекари и рысь, нанду и скунс, медведь-барибал и тапир, лань и урубу, капибара и филин, йети и харза, тяжелая на лету, игуана и цапля, чьи яйца не имеют вкуса. В эту минуту мы выступаем в путь, также как перед нами тысячи и тысячи уже выступали, стремясь к знанию, исчезнувшему в забвении, выжимая из наших легких изначальный крик, зачинающий наши будущие племена. Великий Маниту, древний Мастер, будь с нами, храни нас в эту минуту и навеки!»