Хлеба и зрелищ - Уильям Вудворд

его жена не разделяет его мнения о мисс Кольридж. Она ее недолюбливает и считает хитрой особой. Находит, что мисс Кольридж слишком много времени проводит в комнатах м-ра Торбэя. Но ведь комнаты м-ра Торбэя-его мастерская, рассуждал м-р Придделль, а мисс Кольридж-его секретарша. Она всегда на своем посту, вот и все! Тем не менее м-с Придделль утверждала, что мисс Кольридж должна была бы перенести свой пост подальше от спальни м-ра Торбэя.

2

– Проклятье! – спокойно сказал м-р Торбэй, садясь за стол и принимаясь за восьмую главу своего нового романа.

М-р Торбэй был стройный тридцатилетний человек с темными вьющимися волосами, коротко подстриженными усами и греческим профилем. Лоб у него был высокий, подбородок как бы слегка срезан. Кисти рук, длинные, узкие, изящные, походили на тонкие белые лапки, высовывающиеся из рукавов халата.

Это была натура неуравновешенная, дисгармоничная, но несомненно гениальная. Горечь бытия, большинству людей представляющаяся, как нечто отвлеченное, казалась ему вполне реальной не менее реальной, чем волк, вцепившийся в горло. Его терзала повышенная восприимчивость, натянутые нервы, похоть, противоречивые желания, странные мысли; иногда он не выносил присутствия людей. Было что-то жуткое в его глубоком понимании человеческой природы. Многих читателей его романы раздражали, как раздражает вас присутствие в спальне невидимого наблюдателя. В результате они подверглись остракизму. Оценить его произведения могли только люди, прошедшие хорошую школу жизни. Нет, мало того: он нуждался в читателях не только зрелых, но и чутких.

Иногда ему удавалось писать такой блестящий ритмической прозой, что формальные качества этой прозы – стиль и инструментовка-воздействовали на читателя неотразимо: казалось, такое исключительное с формальной стороны произведение не может быть несовершенным. Но вдохновение осеняло его редко. Обычно с пера его срывались пустые слова, какой-то невнятный лепет. Лишенный дара самокритики, он рассматривал эту мазню, как художественное произведение. Правда, в конце концов он частенько уничтожал исписанные листы, но лишь после долгих пререканий с мисс Кольридж. Иногда она сама потихоньку уничтожала его писания, если находила их непригодными для печати.

Часто он бывал обаятельным, блестящим собеседником, но, казалось, не имел никакой власти над собой и своим настроением. Людей, на которых раньше произвел благоприятное впечатление, он не раз шокировал непристойными выходками и нередко являлся к ним навеселе. Прискорбные инциденты… Вернее, они казались прискорбными всем, кроме самого Торбэя. Раскаяния он не ведал, но понимал это чувство и заставлял героев своих романов испытывать острые угрызения совести, словно прививал их душе рак.

Что же касается его души, то в ее ткань с достоинствами-чуткостью и весьма возвышенными чувствами-вплеталась каким-то непонятным образом подлинная низость. Низость его отнюдь не походила на смелый вызов; это была самая дешевая простая подлость-анонимные письма, грязная ложь, мелкое вымогательство.

Итак, м-р Торбэй сел за стол и сказал: «Проклятье!» Это восклицание в сущности ни к кому не относилось. Мисс Кольридж, молча приводившая в порядок комнату, не обратила на него ни малейшего внимания.

В мисс Кольридж было что-то напоминающее запах мускуса. Правда, мускусом от нее отнюдь не пахло; если от нее вообще хоть чем-нибудь пахло, то только чистым бельем… Но было что-то в ее губах с опущенными уголками, в легких скользящих движениях рук, в мягком протяжном голосе, во взгляде полузакрытых глаз, – что-то наводящее на мысль о мускусе.

Торбэй писал очень быстро на маленьких клочках бумаги; на каждом листке помещалось не больше двадцати слов, написанных его неровным почерком. Иногда синий карандаш, которым он писал, разрывал бумагу. Писания его были столь неразборчивы, что, пожалуй, мисс Кольридж, давно изучившая его почерк, являлась единственным человеком, который мог разобрать, где конец и где начало.

Исписывая листки, он злобно бросал их на пол. Немного спустя мисс Кольридж их собирала и складывала по порядку, затем переписывала на машинке, оставляя большие промежутки между строчками. Дня через два Торбэй эти листы просматривал. Сначала ему казалось, что написанное не нуждается в поправках, не мешает изменить только два-три слова. Но затем начинал изменять фразы, вычеркивал целые абзацы и кончал тем, что совершенно исчеркивал каждую страницу.

Снова и снова переписывала мисс Кольридж. Раньше, чем глава была окончательно отделана, Торбэй и мисс Кольридж знали наизусть каждое слово. Наконец рукопись отправлялась в издательство, и когда приходили гранки, Торбэем снова овладевала мания изменять и вычеркивать.

Словами он пытался сказать, то, что можно выразить лишь в музыке.

3

В то время как м-р Торбэй и мисс Кольридж работали над книгой, м-с Виола Придделль занималась в своей комнате магией.

Сквозь сон слышала она, как встал ее муж; позднее гул голосов возвестил об его отъезде. Долго еще лежала она в постели; затем подали завтрак. Она ела, погруженная в мрачные размышления. К полудню дождь прошел, выглянуло солнце, и м-с Придделль занялась своим туалетом. Но сначала она приняла ванну; горничная приготовила все, что нужно: духи, полотенца, губки, мыло.

М-с Придделль любила теплые ванны, роскошно обставленные, украшенные высокими зеркалами. В таком гнездышке она проводила около часа, рассматривая свою грудь и ноги, втирая в тело душистые мази. Она знала каждый дюйм своего тела. Мысль о старости приводила ее в ужас. Тело она ощущала остро. Это ощущение свойственно женщинам старше сорока лет. Каждый день она в течение нескольких часов воздвигала баррикады, дабы остановить приближающуюся старость.

Она окружала себя новыми вещами и новыми людьми. Все платья у нее были новые: новый стиль, новая материя. Ее туалетные принадлежности сверкали. Она любила новые и блестящие вещи. Любила новых и оригинальных людей. Старых друзей у нее было мало. Она восхищалась новыми идеями в искусстве и поддерживала знакомство с людьми, которые считались передовыми. Она не знала, что старость – коллекция воспоминаний, не больше. Как бы ни называли роковую болезнь, приводящую к смерти, но в сущности люди умирают, раздавленные грузом воспоминаний, и лежат, погребенные под этим грузом, как египетские фараоны под своими пирамидами из камней.

Приняв ванну, м-с Придделль надела капот и присела к туалетному столу. Перед ней, словно колбы алхимиков, выстроились стеклянные и хрустальные флаконы, наполненные волшебными составами. Лицо она натирала густым жирным кремом. Кончиками пальцев втирая крем в кожу, смотрела на себя в зеркало и размышляла.

Она сидела спиной к окну; туалетный стол стоял так, что свет падал на зеркало, а не на ее лицо, и м-с Придделль была этим раздосадована. В большом овальном зеркале даль отражалась, словно мираж. Лицо м-с Придделль выделялось на фоне солнечных холмов и безмолвного, дождем омытого неба. Изредка по сонной поверхности зеркала скользило отражение летящей птицы.

В то утро м-с Придделль не обращала внимания на птиц, холмы и небо. Одеваясь, она обнаружила доселе незамеченную морщину на лице, начинавшуюся от левого уголка рта. Душа смятенная не реагирует на пантомиму, разыгрываемую природой. Подумайте об этом и вы поймете! Допустим, директор английского банка узнает внезапно, что из банка похищен миллион фунтов. Неужели же вы думаете, что он выйдет из дому, остановится на мосту Саутуорк и будет любоваться открывшейся панорамой?

Но у м-с Придделль была еще более серьезная причина не замечать природы… Мисс Джин Кольридж.

– Негодная тварь! – тихо произнесла м-с Придделль. – О, негодная тварь… негодная тварь…. негодная тварь.

Эти слова она повторяла глухо, без всякого выражения, словно читала молитву. Повторяла все снова и снова.

Затем ей пришло в голову, что в эту самую минуту мисс Кольридж находится наедине с Эрнестом, и м-с Придделль, подняв намазанные кремом руки, так и застыла в этой позе, словно вознося мольбу какому-то языческому богу. Эта мысль приходила ей в голову ежедневно… не один раз в день… И каждый раз м-с Придделль, охваченная ревностью и бешенством, как бы обращалась в камень.

– Довольно мне разыгрывать из себя дуру, – бормотала она. – Пора перестать…