Возрождение - Стивен Кинг

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказала Астрид. В ее голосе звучал не страх, а интерес и азарт.

– Я тоже на это надеюсь.

Подъем стал круче. Задние колеса иногда пробуксовывали на неукатанном гравии, но в целом машина шла ровно. Через две с половиной мили от поворота деревья расступились, и мы выехали на «Крышу неба». Астрид ахнула и выпрямилась на сиденье. Я нажал на тормоз, и машина резко остановилась.

Справа от нас стояла старая лачуга с провисшей замшелой крышей и разбитыми стеклами. Серые стены с облупившейся краской покрывали граффити, многие из которых сильно выцвели и почти стерлись. Впереди возвышался большой гранитный утес, в который, как полжизни назад говорил преподобный Джейкобс, была вбита устремленная в небо железная мачта. Казалось, она почти достает до нависших над ней черных туч. Слева, куда смотрела Астрид, до самого океана простирались холмы, поля и бесконечные серо-зеленые массивы лесов. Там еще светило солнце, озаряя все яркими лучами.

– Боже, и это было здесь всегда? И ты мне не показывал?

– Я сам тут никогда не был, – пояснил я. – Наш прежний священник рассказал мне…

Больше я ничего не успел сказать. С неба сорвалась сверкающая стрела молнии. Астрид вскрикнула и закрыла голову руками. На мгновение – странное, ужасное и чудесное – мне показалось, что воздух превратился в наэлектризованное масло. Я почувствовал, как встали дыбом волосы по всему телу, даже самые мелкие в носу и ушах. Потом раздался щелчок, будто невидимый великан щелкнул пальцами. Вспыхнула вторая молния и тут же ударила в железный стержень, заливая его ярко-голубым нимбом, какой я видел во сне вокруг головы Чарлза Джейкобса. Мне пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Когда я открыл их снова, мачта светилась вишнево-красным. «Будто подкова в кузнице», – сказал он тогда, и это было именно так. Проревел раскат грома.

– Хочешь уехать отсюда? – прокричал я. Из-за звона в ушах я сам себя едва слышал.

– Нет! – крикнула Астрид в ответ. – Туда! – И показала на жалкую лачугу.

Я хотел сказать ей, что в машине будет безопаснее – я смутно помнил, что резиновые шины защищают от молнии, – но над «Крышей неба» прогремели тысячи гроз, а старая лачуга все еще стояла на месте. Когда мы бежали к ней, взявшись за руки, я сообразил почему. Железный стержень притягивал молнию. По крайней мере до сих пор.

Едва мы домчались до распахнутой двери, как по граниту громко забарабанил крупный град.

– Ой-ой-ой! – в страхе закричала Астрид… смеясь. Она кинулась внутрь, и я метнулся за ней в тот самый миг, когда молния сверкнула снова, будто артиллерийский выстрел в какой-то апокалипсической битве. На этот раз ей предшествовал не щелчок, а треск. Астрид схватила меня за плечо.

– Смотри!

Я не видел, как молния ударила в железную мачту во второй раз, зато хорошо разглядел, что за этим последовало. По каменистому склону запрыгали и покатились с полдюжины огней святого Эльма и один за другим растворились в воздухе.

Астрид обняла меня, но этого ей показалось мало. Обхватив руками мою шею, она запрыгнула на меня и обвила мои бедра ногами.

– Фантастика! – кричала она.

Град превратился в дождь, а дождь, в свою очередь, в потоп. «Крышу неба» скрыли потоки воды, но железную мачту мы видели, потому что в нее то и дело били молнии. Она вспыхивала голубым, затем становилась пурпурной и, наконец, просто красной, но окончательно погаснуть не успевала, потому что в нее ударяла очередная молния.

Такой ливень редко продолжается долго. Когда он начал стихать, мы поняли, что гранитный склон под железной мачтой превратился в реку. Гром продолжал грохотать, но уже не так яростно; теперь он скорее напоминал ворчание. Мы слышали, как журчали бегущие потоки воды, будто земля о чем-то шептала. На востоке по-прежнему светило солнце, заливавшее лучами Брансвик, Фрипорт и Салемс-Лот, над которыми сияли, накладываясь друг на друга, как олимпийские кольца, целых шесть радуг.

Астрид повернула меня к себе.

– Я должна тебе что-то сказать, – произнесла она тихим голосом.

– Что? – Я вдруг испугался, что она испортит этот потрясающий момент и скажет, что мы должны расстаться.

– В прошлом месяце мама водила меня к врачу. Она сказала, что не хочет знать, как далеко зашли наши отношения, что это не ее дело, но она должна быть уверена, что я проявляю благоразумие. Так она выразилась и добавила: «Ты должна лишь сказать врачу, что у тебя болезненные, нерегулярные месячные. Поскольку мы придем вместе, этого будет достаточно».

Я никак не мог взять в толк, к чему она клонит, и она с досадой ткнула меня кулачком в грудь.

– Противозачаточные таблетки, глупый. Оврал. Сейчас можно, потому что у меня прошли месячные после того, как я начала их принимать. Я ждала подходящего момента, а лучше, чем сейчас, невозможно представить. – Она не сводила с меня сияющего взгляда. Потом опустила глаза и закусила губу. – Просто… не увлекайся, ладно? Думай обо мне и будь нежным. Потому что мне страшно. Кэрол сказала, что в первый раз ей было жутко больно.

Пока мы раздевали друг друга – впервые полностью, – облака на небе начали рассеиваться, позволяя пробиться лучам солнца, а журчание ручейков бегущей воды стихло. Ее кожа была белой как снег, если не считать загара на руках и ногах. Золотистые волосы на лобке скорее подчеркивали, чем скрывали женское естество. В углу, где крыша еще держалась, лежал старый матрац – мы не первые воспользовались этой хижиной в подобных целях.

Она направила меня и попросила подождать. Я спросил, все ли в порядке. Она сказала, что да и что сама этого хотела.

– Просто не шевелись, милый. Не двигайся.

Я застыл. Не шевелиться было мучительно трудно, но в то же время потрясающе. Она приподняла бедра, и я вошел чуть глубже. Она снова подалась вперед, позволяя мне продвинуться еще немного. Я помню, как смотрел на матрац и видел старый выцветший рисунок, грязные пятна и бегущего по своим делам одинокого муравья. Затем она снова подняла бедра, и я вошел полностью, заставив ее вскрикнуть:

– О Боже!

– Больно? Астрид, тебе…

– Нет, все замечательно. Мне кажется… теперь ты можешь это сделать.

Я сделал. Мы оба это сделали.

Это было наше лето любви. Мы занимались ею в разных местах – один раз даже в спальне Норма в трейлере Цицерона Ирвинга, где сломали кровать, и нам пришлось ее чинить, – но в основном в хибаре на «Крыше неба». Это было наше место, и мы написали свои имена на одной из стен, где уже значилось полсотни других. Однако гроз больше не случалось. Во всяком случае, в то лето.

Осенью я отправился в Университет Мэна, а Астрид – в бостонский Университет Суффолка. Я полагал, что наше расставание будет временным: мы будем видеться на каникулах и когда-нибудь в туманном будущем, когда оба получим дипломы, поженимся. С тех пор я узнал, что одним из главных различий между полами является то, что мужчины склонны прикидывать, что и как, а женщины – нет.

Когда мы возвращались обратно в тот ненастный день, Астрид сказала:

– Я рада, что ты был моим первым.

Я сказал, что тоже рад, даже не подумав, что это могло означать.

Никаких тяжелых сцен расставания не было. Мы просто разошлись, и если угасание наших отношений и явилось плодом чьих-то усилий, то исключительно Делии Содерберг – красивой и сдержанной матери Астрид. Она была неизменно приветлива, но всегда смотрела на меня с тем же выражением, с каким хозяин магазина разглядывает подозрительную двадцатидолларовую купюру. «Может, с ней и все в порядке, – думает он, – но что-то меня… смущает». Если бы Астрид забеременела, мои мысли насчет будущего вполне могли бы превратиться в реальность. А что, мы даже могли бы быть счастливы: трое детей, гараж на две машины, бассейн позади дома и все такое. Но это вряд ли. Скорее всего бесконечные выступления и девчонки, которые постоянно крутятся возле рок-групп, привели бы к нашему разрыву. Оглядываясь назад, я вынужден признать, что опасения Делии Содерберг были оправданны. Я оказался фальшивой «двадцаткой». Вполне приличной, чтобы сойти за настоящую во многих местах, но не в ее магазине.

Расставание с «Chrome Roses» тоже обошлось без слез. Когда я приехал домой с учебы в Ороно на первый уикенд, мы отыграли в пятницу в «Амветс», а в субботу вечером – в «Скутерз-паб» в Норт-Конуэе. Мы играли так же здорово, как и прежде, и теперь нам платили по сто пятьдесят долларов за выступление. Помню, что я спел «Shake Your Moneymaker» и сыграл очень приличное соло на губной гармонике.

Но когда я приехал домой на День благодарения, то узнал, что Норм взял нового ритм-гитариста и изменил название группы на «Norman’s Knights».