Весь свет 1981 - Анатолий Владимирович Софронов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пэцикэ! Мои руки никаких историй мне не рассказывают…
— Верю. Им просто некогда, но начало было и у них.
— Было, такое же, как и у тебя, но уже давно. Тогда я и себя, и руки свои по-другому ощущал… Ладно, хватит языком трепать, пора за дело приниматься… Как ты там говоришь? «Нас тянет земля».
Встали. Пэцикэ спрятал письмо в карман, а Траян опять провел рукой по упрямым нестриженым волосам. Обеденный перерыв закончился, и, глядя на муравейник людей, словно пытавшихся вырвать у земли неведомое бремя, Пэцикэ добавил, что разговор рук отзывается в песне творимых ими дел…
На следующий день он отправился на самосвале в соседнее село. В дороге весь пропылился, пересохло в горле. Нестерпимо захотелось яблока, и это желание изводило его целый день. Вечером, на обратном пути, он остановился у первых же ворот, чтобы спросить яблок. Открыла женщина и, явно напуганная его видом, поинтересовалась, есть ли у него деньги. Пэцикэ, не ожидавший такого вопроса, сорвал защитную каску с головы, хватил ею о землю и ругнулся.
— Ясное дело, покупаю я, а не подаяние прошу… Смотри, вот деньги. — И вытащил из кармана бумажку в двадцать пять лей. Женщина, однако, не ответив, захлопнула дверь у него перед носом, и Пэцикэ ничего не оставалось как пойти дальше.
Село протянулось до самых гор, и некоторые дома стояли прямо на склонах. Пэцикэ сунул деньги в верхний карман спецовки так, чтобы они были на виду. Редкие прохожие поворачивали голову и задерживались, гадая, куда этот парень держит путь. Какой-то старик остановил его и спросил, зачем это он деньги приготовил. Пэцикэ объяснил, что хочет купить яблок, что его спросили про деньги и теперь пусть все видят, что они у него имеются. Старик подивился, потом усмехнулся и, зазвав к себе, наполнил ему яблоками карманы, а когда Пэцикэ собрался расплачиваться, произнес:
— Придержи деньги-то. Все, что я тебе дал, родила земля, ей и отплатишь.
Теперь уже Пэцикэ удивленно взглянул на старика — в руке застыло надкушенное яблоко, — а тот продолжал:
— Да, земля, вода и солнце, а я только помогал…
— Вот за помощь я тебе и заплачу. — И Пэцикэ потянулся к верхнему карману.
— Оставь. Вы воюете с камнем, ровняете, чистите землицу — вот и она, стало быть, должна вам воздать…
Пэцикэ поблагодарил старика, пообещав заскочить как-нибудь еще не за яблоками, а просто так — рассказать историю про землю, — и уехал, прикидывая, что можно и пешком добраться — стройка близко.
В это самое время откуда-то из-за гор уже растекался вечер. «Здесь не знают, что такое настоящий закат, потому что не видно, как солнце борется с пастью земли. Вон, аж краснеет, силясь вырваться, а самой пасти не видать. Думаешь — близко, а она бежит от тебя, выматывает силы, чтобы никто не догнал…»
Пэцикэ жевал яблоко, не обращая никакого внимания на суетившихся вокруг людей, как вдруг его остановил какой-то человек, велел бежать за ним, заметив, что, мол, тут не до яблок. И показал на дом у самого края села, возле леса.
Когда Пэцикэ увидел пламя, тут же швырнул недоеденное яблоко и, придерживая карманы, чтоб не растерять остальные, побежал. Прибыв, смешался с людьми, которые тщились сбить огонь, поливая его из ведер и всего прочего, что попадалось под руку. Несколько мужчин попытались было выломать дверь, но их отбросил угрожающий огненный язык, на конце которого бесновался ядовитый жар. Изнутри донесся кашель и плач ребенка.
Люди снова попробовали подойти, и снова их остановил огонь. Кашель слышался все реже, а плач прекратился, и все вокруг беспомощно переглядывались.
Пэцикэ приворожила игра огня, сопровождаемая треском горевших балок, но кашель в доме возобновился и отрезвил его. Не раздумывая долго, он выхватил ведро с водой из рук какой-то женщины, опрокинул на себя и исчез в зияющем проеме двери, которую наконец удалось выломать.
Толпа умолкла. Было слышно только, как потрескивает умирающий огонь, стараясь уничтожить последнее, что оставалось. Кто-то крикнул, чтобы водой окатили дверь, и в эту минуту на пороге появился Пэцикэ, поддерживая женщину и прижимая к груди ребенка, которого он укутал в мокрую фуфайку, исходившую паром. Рубашка у него выбилась из брюк. Дойдя до людей, Пэцикэ передал им погорельцев, отошел и упал. И так, лежа в сторонке, не замечаемый никем, покашливал, пока кто-то вдруг не услышал стон: «Мои руки!»
Лицо Пэцикэ было сплошь покрыто сажей, а руки сильно обгорели. Он держал их на весу, время от времени поднося к глазам, и бормотал: «Мои руки…»
Появились ребята со стройки.
Подбежал Траян:
— Что с тобой, Пэцикэ?
— Руки, Траян. — От слез на закопченных щеках пролегли две дорожки.
— Ладно… Ничего страшного… До свадьбы заживет…
Когда его стали поднимать, он остановил:
— Не надо пока. Погодите… — Но его унесли, вскоре разошлись и остальные. Огонь, поглотив все, что смог, медленно затух. А на том месте, где упал Пэцикэ, остались лежать крупные кроваво-красные яблоки.
Иван Балабанов
Нелицеприятные беседы
Вступление и перевод с болгарского Св. Котенко
Публицистический жанр широко и бурно развит в современной болгарской литературе. Тем сложнее обратить на себя читательское внимание новооткрывающемуся автору. Однако когда вышла в издательстве «Народна младеж» книга Ивана Балабанова «Нелицеприятные беседы», то этот дебют комсомольского журналиста в книжном мире оказался замечен и читателями, и немалым числом рецензентов. Весомое свидетельство успеха дебютанта — две награды: премия ЦК Димитровского коммунистического союза молодежи за публицистику и премия Союза журналистов за лучшую работу года.
Действительно, замысел и исполнение книги привлекают своей оригинальностью и социальной остротой: Балабанов провел собеседования со многими ведущими писателями страны, а темой бесед были отрицательные социально-психологические типы и пути борьбы с ними. Интервью — так именует свои разговоры автор, но это истинные диалоги, притом композиционно продуманные как единое целое по форме и содержанию, по страстной гражданственной направленности.
Знакомя читателя «Всего света» с фрагментами этого дебюта, добавим разве, что с 1978 года, когда он состоялся, Иваном Балабановым написаны еще две книги в том же публицистическом жанре, тоже отмеченные остротой поднимаемых
