Весь свет 1981 - Анатолий Владимирович Софронов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Через ямы сигаешь? Не можешь, как все люди, по дороге? Я тебя приметил, еще когда ты из конторы выходил…
— Какой такой конторы? — спросил Пэцикэ нагнавшего его парня в берете, нахлобученном на нестриженые и немытые волосы и делавшем его голову непомерно большой.
— Обыкновенной. Какой же еще? Ты когда прибыл?
Он схватил Пэцикэ за руку, чтобы перепрыгнуть канаву. Руки у Пэцикэ были тонкие и нежные, а ответ лишь подтвердил подозрения парня:
— Только что и прибыл. Шел как раз устраиваться.
Внимательно оглядывая попутчика, Пэцикэ обнаружил у него за ухом цветок ландыша, внезапно вспыхнувший в лучах заходящего солнца.
— Смотри-ка, ландыш переливается; красным пошел, прямо как кровь у тебя бежит…
Произнес и чуть отошел, потому что вместо нормальной реакции на такие слова парень посоветовал ему оставить цветок в покое там, где он находится.
— Как тебя зовут?
— Пэцикэ Брумустацэ. В паспорте записано Параскив, но все меня кличут Пэцикэ, мне так даже больше нравится. А тебя как зовут?
— Просто Траян…
Поняв, что опасаться нечего, Пэцикэ вновь приблизился к попутчику и, видя, что тот занят своими мыслями, сказал так просто, чтобы поддержать разговор:
— Когда я приехал, один тут спрашивает: зима, что ли, у нас до сих пор… Я отвечать ему не стал…
— Почему?
— Вопросы-то каждый может задавать, да только если по глупости спрашивает, зачем отвечать… А ты давно здесь?
— Месяца два.
— Ну и как? Тяжко?
— Сам увидишь. Если из пугливых — лучше сразу поворачивай оглобли, пока тебя никто не знает, а то после хуже будет, всякий начнет крыть тебя почем зря, а так — только я один…
Больше Пэцикэ ничего не говорил и молча дошагал с Траяном до барака.
Их кровати оказались рядом, и Пэцикэ подумал, что это хорошо, а трудности его авось не испугают, ведь свыкся же с ними новый его приятель. Он долго разглядывал постель, пока Траян не спросил, чего он хочет.
— Подушку смотрю…
— Ладно тебе… это что? Не подушка? Сейчас ребята придут, мы их малость обогнали. Куришь?
— Не решил еще, может, начну. А сам давно куришь?
Траян вытащил сигарету из початой пачки и направился к двери, бросив на ходу, что в комнате курить не разрешается. Пэцикэ задвинул свой деревянный чемодан под кровать, сунул шапку под подушку и тоже вышел. Начинало смеркаться. «Как будто костры со всей земли собрали — так пылает закат», — размышлял он, усаживаясь на некое подобие скамейки возле барака.
— О чем задумался? — прервал его Траян, бросая окурок.
— Я? — удивился Пэцикэ. — Ни о чем.
— Ни о чем, а сам уставился на небо, вроде как в моргалки с ним играешь.
— Да не играю я, а просто говорю: это самое солнце взять бы надеть на ось и крутиться вместе с ним, пока голова не закружится. Ты как думаешь, солнце не устает крутиться? Вон какое оно сейчас… Думает, поди — налюбовались и хватит, поглядим еще, выходить завтра снова или нет.
Траян сдвинул берет на затылок, встал и подошел вплотную к Пэцикэ.
— Ты где этого нахватался?
— Чего? Насчет солнца, что ли? Да так просто… надумал; смотрел на солнце, и показалось, будто держит его земля, боится упустить…
Пэцикэ умолк и взглянул на Траяна — тот стоял, запустив одну руку за ремень, другой потирал то лоб, то затылок. Пэцикэ тоже встал и рассмеялся:
— Что это у тебя с рукой, Траян? Машешь ею туда-сюда? Взгляни-ка на мои, вишь?
— Какой в них интерес — это пока еще не твои руки…
— Ну, считай, что ты ничего и не видел… Ночь опускается, пора их под подушку прятать.
Пэцикэ поскреб голову — видать, от шапки натерло — и попросил сигарету.
— Ты же вроде как не собирался!
— Да я и сейчас еще не решил, так чего-то…
Взял сигарету, поглядел на нее и тут же вернул.
— Не стоит, — сказал, — лес вон какой большущий, и без того меня одурманил запахами разных цветов да трав.
Он вошел в барак, плюхнулся на кровать — устал с дороги — и заснул, придумывая для себя вопросы на следующий день.
«Мама, познакомился я тут с людьми. Рядом спит Траян — он старше меня и много знает. Глянул как-то на мои руки и сказал, что еда вкуснее, когда сам сготовишь. Я ответил, что мне мама еду готовила и это всегда было вкусно. Он засмеялся: «Слушай, Пэцикэ, вовсе необязательно готовить самому. Надо, чтобы мысли твои и руки были жадными до работы, как до еды, и чтобы, когда тебе предстоит тяжкий труд, ты понимал, что это и есть еда…»
А руки у меня вытянулись, мама, и сам я как будто подрос. Кожа на ладонях толстая и шероховатая, но мне они нравятся и такими, а пуще всего люблю я их мыть. Солнце их палило, дождик поливал, но все равно это, как и прежде, мои руки…
Опять же Траян меня спрашивает, почему я до сих пор не работал. Я говорю — не успел, но с детства дивился тому, что у меня есть руки, лишь потом голова и глаза помогли смекнуть кое-что, чего даже тебе, мать, было не ухватить… Руки Траяна похожи на твои — такие же неуемные, с толстыми пальцами, почти без ногтей, все как будто ищут чего-то. Но только кожа у него на руках натянута сильнее… Видала бы ты его на экскаваторе, как играет он с землей — разравнивает, выглаживает ей наряд».
— Никак, Пэцикэ, письмо домой сочиняешь? Отдохнул бы, работы впереди вон сколько — начать и кончить…
Траян подошел к нему, стащил берет со своих упрямых вихров, отчего они показались еще растрепанней, и уселся на кучу щебня.
— Не письмо я писал, а разговаривал с мамой. Всегда у нее найдется, что рассказать…
Траян отряхнул берет о колено, другой рукой безуспешно попытался пригладить волосы, покачал головой, улыбнулся — и зубы у него как будто стали еще белее.
— Ну и что же она тебе рассказала?
— Да я не
