Сын - Филипп Майер

Разумеется, все считали, что Полковник должен их спасти, — кто же еще, если не дон Илай? Я ужасно злился, но не смел вмешаться. Ума не приложу, как они представляют себе демократию и намерены в ней жить — с их-то убежденностью, что влиятельные люди должны руководить их жизнью. Возможно, в этом отношении они просто честнее нас.

Отец держался молодцом, развлекал на террасе ребятишек байками про индейцев, показывал, как разводить огонь трением палочек, как стрелять из лука (он до сих пор запросто натягивал свой старый индейский лук, у меня на это сил не хватало). Старик хохотал, шутил и вообще был полностью доволен — таким счастливым я его не помнил с тех пор, как мама умерла. Ему, пожалуй, стоило стать школьным учителем. Глядя на вереницу беженцев, тянущуюся к реке, мулов и повозки, груженные нехитрым скарбом, он задумчиво произнес:

— Я так думаю, это последние, кто бежит на Юг.

И все же они любили его. Вечерами они возвращались в свои хакале, которые летом превращались в настоящие духовки, а зимой в холодильники, а он шел ночевать в огромный дом — распластавшееся на холме белоснежное чудовище стоимостью в их заработок за тысячу лет, если не за миллион. А их дети рождались мертвыми, и они хоронили младенцев прямо за коралями. Кто ты такой, чтобы говорить, будто они несчастны? — спрашивает белый, глядя тебе прямо в глаза.

Когда основная масса мексиканцев отбыла, мы обошли весь город, дом за домом, и всем, кого не знали лично, дали пять минут на сборы. Кэмпбелл развесил новые листовки:

К шести вечера улицы опустели. Четырнадцать домов сожгли. Сержант Кэмпбелл уезжает завтра, ему нужна помощь врача. По всей видимости, это отличный повод не связываться с охраной крупных ранчо на Юге: двести участков там — среднего размера хозяйство. Но благодаря сахарной терапии от Гильермо рука его не стала хуже.

Чтобы развеяться немного, решил полистать газету, впервые за неделю. В Галвестоне волнения, убиты триста человек. Грандиозная победа, учитывая, что в прошлый раз погибли десять тысяч, покончив со статусом Галвестона как главного города штата.

В пять часов звонила Салли. Кажется, лихорадка Гленна утихла.

18 августа 1915 года

Сегодня на сходе всех оставшихся еще жителей города я предложил назвать железнодорожную станцию в честь Билла Холлиса (убитого у Гарсия), предложение поддержали и утвердили. Ужасно жаль Марджори Холлис. Про Гленна и его ранение без конца пишут во всех газетах, Чарлза называют командиром штурма логова Гарсия (не забывая всякий раз упомянуть, что он — внук знаменитого индейского воина Илая МакКаллоу), а про Билла написали только однажды, да и то в местной газете.

Позже я задумался, а почему не предложил назвать станцию в честь одного из убитых мексиканцев.

20 августа 1915 года

Гроза отлично увлажнила землю. Все в приподнятом настроении. Кроме меня. Мучает бессонница — опять преследуют лица Гарсия, — большую часть утра провожу в нервном оцепенении, не знаю, чем занять себя, нечем отвлечься… Страшно вглядываться в тени прошлого, я знаю, кого встречу там.

Навестил Рейнолдсов разузнать, как там выжившая девушка, Мария Гарсия. Она сначала заперлась в свободной спальне, а ночью сбежала, прихватив пару старых башмаков, привезли-то ее босую.

Айк поманил меня на террасу и тихо, чтобы нас не услышали остальные, сказал:

— Пит, не пойми меня неправильно, но на месте этой девушки я бы догадался, что вообще-то я — единственный выживший свидетель убийства. — И тут же примирительно вскинул руки: — Нет, я ни на чем таком не настаиваю, но с ее точки зрения…

— Я был против с самого начала.

— Знаю. — Он смущенно шаркнул подошвой ботинка. — Иногда так хочется, чтобы наша жизнь была устроена по-другому.

Тринадцать

Илай / Тиэтети

1850 год

Спустя год ко мне относились как к обычному мальчишке-команчу, хотя приглядывали за мной внимательнее — как за дядюшкой-алкоголиком, который дал зарок не пить. Мать Природа наградила меня темными волосами и глазами, а кожа стала смуглой, оттого что я всю зиму грелся нагишом на солнышке, подстелив мягкие шкуры. Спал я как убитый, и меня не тревожили мысли о возвращении к бледнолицым. Там, в прошлом, не было ничего кроме позора и горя, и даже если мой отец разыскивал меня, мне об этом ничего не было известно.

Эскуте и Неекару все так же пренебрегали мною, поэтому я проводил время с мальчишками. Мы научились объезжать лошадей, принадлежащих племени, и ждали, что вскоре нас возьмут в набег, вести ремуду. Табун необъезженных пони неуклонно пополнялся: если где-то в прериях замечали мустангов, самые быстрые воины мчались туда и приводили в лагерь тех, что удавалось заарканить, не сломав им шеи. Потом лошадям зажимали ноздри и держали так, пока животное не начнет обессиленно оседать на землю. А дальше оставалось только связать и отдать ребятишкам, чтобы те укротили дикое создание.

Бледнолицые отчего-то любили гнедых коней, но у индейцев все иначе, нам нравились только пять видов: рыжей масти, вороные, аппалуза[54], рыжие «докторские шапочки» и черные «докторские шапочки». У лошадей в «докторских шапочках» макушка и уши темные, а еще на груди бывает отметина в форме рыцарского щита. А были еще и такие — пиа тсоника, то есть боевой шлем, — у которых черные пятна вокруг глаз, издалека морды этих лошадей похожи на череп. За столетия жизни в суровых прериях они стали злобными, как пумы, и на домашних животных были похожи примерно так же, как волк похож на комнатную собачонку. Дай им волю, и они тут же переломают тебе ребра. Мы их очень любили.

Я спал когда хотел, ел когда хотел и делал только то, что хотел. Бледнолицый, что жил внутри меня, все ждал — вот сейчас заставят заняться каким-нибудь скучным делом, но ничего подобного так и не случилось. Мы объезжали мустангов, охотились, боролись, мастерили стрелы. Мы лишали жизни всякую живую тварь, попадавшуюся на глаза, — сурков и диких кур, чибисов и фазанов, чернохвостых оленей и антилоп. Наши стрелы настигали лосей, пум и медведей любого возраста, и мы швыряли свою добычу к ногам женщин и уходили, гордо расправив плечи, как настоящие мужчины. По берегам реки мы находили кости огромных бизонов и гигантские окаменевшие раковины, такие тяжелые, что невозможно поднять; раков и осколки каких-то древних горшков мы затаскивали на утесы и швыряли об камни внизу. Ночами мы охотились на рысей, когда те выслеживали уток в камышах. А вокруг становилось все теплее, и расцветали цветы, юкка пускала свежие побеги, и высоко в небо торчали белоснежные цветущие гроздья. Прерия превратилась в разноцветное лоскутное одеяло: вот зеленое пятно, дальше синее, красное, оранжевое; васильки, гайлардия, «чай навахо»[55], до самого горизонта, насколько хватает глаз. Снег сошел, и солнце мелькало сквозь плотные низкие тучи, стремительно гонимые ветром в сторону Мексики, где вскоре от них не останется даже воспоминаний.

Понятное дело, кого-нибудь из нас позовут в военный набег. Я был самым старшим, единственным, у кого начал пробиваться пушок на подбородке, но при этом я же был и самым неловким; крепко стоя на земле, я стрелял вполне прилично, но другие мальчишки и на полном скаку запросто попадали в кролика и фазана. Поэтому, когда однажды утром Тошавей появился на пастбище с пистолетом и новым щитом из бизоньей кожи, он позвал с собой именно меня. Остальные мальчишки отпускали ехидные шуточки, но я не обращал внимания.

Мы отошли подальше, Тошавей прислонил щит к стволу тополя и вручил мне пистолет:

— Давай.

— Прямо так?

— Именно.

Я выстрелил, щит упал. Свинцовая пуля лишь испачкала его, но даже вмятины не оставила. Тошавей ухмыльнулся, поставил щит еще раз, я еще раз выстрелил и продолжал, пока обойма не опустела.

— Вот так, — заключил он. — Щит останавливает пулю. Но если когда-нибудь пуля попадет в неподвижный щит, ты настоящий болван.

Он продел руку в ремни, закрепленные на оборотной стороне щита, и принялся быстро вращать им.

— Все время двигайся. Перья тебя, конечно, прикрывают, но неподвижный щит может остановить только пистолетную пулю. Пуля, выпущенная из ружья, пробьет его. Это как прыгнуть с высокого дерева: если приземлишься на плоскую землю, обязательно переломаешь ноги, но если спрыгнуть на склон холма, все будет в порядке. Если щит двигается, он сможет остановить даже ружейную пулю. Накесуабере?[56]

Я кивнул.

— Хорошо. Тогда сейчас повеселимся.

Мы направились к старому пастбищу на окраине деревни. Что бы мне ни предстояло сейчас, это произойдет на глазах у всех. Десяток воинов на солнышке играли в текии, но, завидев нас, поднялись, достали оружие. У каждого при себе оказался лук и колчан со стрелами.