А дальше только океан - Юрий Платонычев

Жилин пожал плечами: дескать, какое сравнение.

— Выходит, понял? — тихо сказал Волков. — Ну и хорошо. Да, Виктор Федорович. — Он снова заговорил полным голосом и откинулся на стуле. — Ты просил «добро» на автоколонну. А знаешь, что в твоем распоряжении один-единственный день?

— Знаю. — Павлову было известно, что завтра к ночи ожидается пурга. — Но что делать? Нам поставили волчьи условия. Если материалы не вывезем, получим их только через три месяца. Долговато.

— Стоит ли рисковать? — прохрипел Жилин, круто вздернув левую бровь. — С пургой шутить нельзя!

Павлов и сам сначала колебался, но Городков уверял, что если они не поедут, то потеряют доверие директора завода и отношения с ним усложнятся.

— Надо ехать, — настойчиво сказал Павлов. — До пурги постараемся успеть.

Волков на минуту задумался: он оставался за Панкратова, находившегося в отъезде, и нес сейчас полное бремя его огромной ответственности.

— Добро, — наконец решил он. — Раз уж так командир настаивает…

Вот, собственно, и все, что было: обыкновенный деловой разговор. Но почему-то он оставил у Павлова крайне неприятный осадок. Павлов не может забыть прилипчивый, безучастный жилинский взгляд, от которого делается муторно. Опять какое-то предчувствие?

— Н-да, — Ветров уже проникся настроением командира, — выходит, я не ко времени.

Павлов посмотрел на своего зама, встряхнулся:

— Что значит «не ко времени»? От забот все равно никуда не уйдешь!

— Виктор Федорович, — несколько загадочно начал Ветров, — что вы скажете, если для матросов каждый день проводить короткую, но толковую политинформацию?

Павлов, не ожидавший, что замполит обратится с таким простым вопросом, даже удивился:

— Кто же откажется? Только я что-то не пойму…

— А как вы посмотрите, — продолжил Ветров, довольный, что командир повеселел, — если матросам регулярно показывать, что бывает с человеком, коли он не в ладах с законом?

— Валентин Петрович, вы загадываете мне какие-то загадки, я в толк взять их не могу…

— Так вот, — пояснил смысл своих вопросов Ветров, — и то и другое нам может дать телевизор. Только надо эту телеучебу узаконить.

— И за чем же дело стало? — спросил Павлов так, что Ветрову оставалось только радоваться: командир сразу понял и поддержал его намерение.

— Нужно менять все тот же распорядок, — перешел к главному замполит. — Самую малость, но изменить.

— Да-а, не учли мы этого, когда перекраивали раньше, — нахмурился Павлов. — Один хороший поворот всегда лучше двух полуповоротов. Ладно, давайте думать, как запустить эту телеучебу!

Городков приучил себя вставать в шесть часов пятнадцать минут. Не раньше, не позже, даже будильник не надо было ставить.

Утро начинал с зарядки — на кухне, чтобы не будить Лилю с Вероникой. Отворял шире окно, в него врывалось дыхание океана — то тихое и ласковое, то буйное и колючее, как хлыстом щелкавшее занавесками, оно всегда оставляло на губах солоноватый привкус, наполняло бодростью и еще чем-то непередаваемым, что, пожалуй, выше всего ценил Городков из всех йоговских элементов своего комплекса упражнений.

Отсюда, с третьего этажа, открывалось само раздолье: сопки, бухта, океан, опять сопки… Узкая каменистая перемычка, отделявшая бухту от океана, была настоящей труженицей. Зимой там постоянно суетились синие, зеленые и оранжевые «жуки»: то бульдозеры и шнекороторы вели свою нескончаемую битву со снегом, а верткие автомобили сновали между ними двумя быстрыми непрерывными ручейками. По замерзшей бухте уже спозаранку тянулись длинные светящиеся нити — неутомимые люди с фонариками в руках торопились на службу, сокращая по льду свой неблизкий путь.

«Би-и-и!» — засигналил газик, осторожно катившийся с сопки. В кабине газика Городков увидел командира из соседней части, богатырскому виду которого всегда завидовал.

«Богатырь» так привык к служебному автомобилю, так слился с ним, что пешком не делал ни шага. Когда вчера он обогнал Городкова, возвращавшегося из части, и газик остановился, Городков по простоте душевной подумал, что его хотят подвезти, но оказалось — заглох мотор. Идти за компанию сосед не пожелал, хотя до дома было рукой подать. Городков успел поесть, пробежать почту, даже минут пять «поразмышлять о политике», прикрывшись газетой, и, уже возвращаясь на службу, вновь увидел все тот же газик, волочившийся на буксире у бульдозера. Из кабины выглядывала знакомая физиономия соседа, с носом, походившим от холода на лиловую редиску.

«Вот что такое до конца хранить достоинство! — посочувствовал соседу Городков и вспомнил: — А ведь и мне сегодня в рейс!»

Да, сегодня и ему в рейс — длинный, нелегкий, если не сказать опасный. Командир поручил именно ему, Городкову, верховодить доставкой материалов для спортзала и для баньки. Этим бы по службе сподручнее заниматься Васе Малышеву, но, мол, у Городкова ранг повыше, внешность позаметней, а главное — может выбивать то, чего Васе не выбить ни за какие крендели. Недавно раздобыл такие плиты, что, пока вез, то и дело спрашивали: «Где достал, неужто появились?» Как же, появились, если бы не выменял на списанный трос! Пока все это у него, Городкова, вроде бы действительно получается. Осталось совсем немного, и материалов хватит на все задуманное. Когда-нибудь будут любоваться новым спортзалом и вспоминать: «Между прочим, это из того добра, что Юрий Владимирович Городков, можно сказать, из-под земли доставал!» Только вспомнят ли?..

«Ладно, йог, не хнычь, а лучше считай. Раз, два, три, четыре — вдох… Раз, два, три… выдох».

Морозную тишину зимнего утра разорвал грохот заводимых моторов могучих КрАЗов. Парк тотчас окутался клубами выхлопного дыма, который так же быстро и рассеялся. Сразу за парком, почти от вершины горы, начинался крутой извилистый спуск до самого океанского берега. По обеим сторонам дороги громоздились насыпи сдвинутого серого снега; машины шли по неровному коридору, на поворотах касаясь его мягких стен. Приходилось двигаться малым ходом, кое-где сползать вместе с рыхлым месивом. Для водителей это было началом испытания. Внизу, когда покатились по берегу бухты, Городков подметил, что строй колонны не нарушен. Все девять машин хорошо держали расстояние, словно связанные тросом, разбитым на равные отрезки.

«Вот это кильватер!» — порадовался Городков, сравнивая вереницу автомобилей с кораблями. Ему чудилось, что сзади идут миноносцы, коим он отдал столько молодых лет. Он часто оборачивался, подсчитывал «вымпелы» и убеждался, что отставших пока нет. Правда, задняя машина почему-то не придерживается внутренней кромки струи, то бишь дороги, но не будут же водители руководствоваться морскими правилами вместо дорожных.

Впереди маячила высокая сопка, и наезженный путь казался волнистой, непрерывно колышущейся лентой. Длинные полукружья на подъемах переходили в небольшие пологие участки, созданные как бы для передышек, для разбегов к новым высотам.

Городков уважительно поглядывал на то, как слева от него усердно орудовал баранкой матрос Антон Тульчинский. Он то быстро вращал черное колесо, то вдруг замирал и даже небрежно клал одну руку на рычаг скоростей. Но вот наткнулись на занос — это с ближайшего склона сдуло снег, нагородило метровую сугробину. Тульчинский изо всех сил нажимает на газ, словно дает коню шпоры, и смело бросает машину на вязкий барьер. Сперва она вдавливает глубокую выемку, потом, зарываясь, начинает захлебываться, задыхаться… Антон терпеливо ждет, не отпуская газа. Лицо у него в бисеринках пота, нижняя губа прикушена, и машина, будто из почтения к умелому водителю, выкарабкивается и катит дальше как ни в чем не бывало.

Матрос Тульчинский — земляк Городкова, белорус с синими-пресиними, точно васильки в поле, глазами. Может, поэтому в такой беспокойной дороге всплывают в памяти строки из любимой песни: «Родина моя, Белоруссия…», становится даже немного грустно. Белоруссия… Если бы не море, не флот, ни за что бы не променял свой уютный, утопающий в садах Гомель ни на какое место в мире! Кто-то там похваляется знаменитой Ниццей, Баден-Баденом… «Посмотрели бы мой знаменитый Гомель-Гомель!» — снисходительно про себя отвечает им Городков.

Городков недавно узнал, что он с Тульчинский не только из одного города, но и с одной улицы — той самой, где когда-то стоял его детдом. Там сохранился известный им обоим сад, в котором антоновка — пальчики оближешь. Но и палка у сторожа деда Пятруся мягкостью не отличается…

Колонна взобралась в сопку. Черные тучи зависли прямо над головой и разорванными клочьями липко цеплялись за машины. Поднимись дорога чуть выше — и сразу пропадешь в глухой, дремучей слепоте. Океан, распростершийся под ногами, отливал суровыми, ежистыми красками; угрюмые его волны удручали холодной свинцовой тяжестью.