Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников - Николай Мельников

Владимир Марков – Глебу Струве, 14 июля 1959

<…> Набоков Пастернаку, будем говорить прямо, завидует – как и должно быть. Несмотря на весь свой талант, он не может не чувствовать духовной высоты Пастернака, и, хотя он притворяется, что на такие вещи плюет, внутри его это скребет. <…>

Гарольд Николсон – Виктории Сэквилл-Уэст, 14 июля 1959

<…> Все еще не могу очиститься от омерзительной «Лолиты». Утверждения Ниггса, будто это «великое» произведение литературы, самый настоящий вздор. Литература ничего не потеряет, если оно не будет опубликовано. Полагаю, это умная, великолепно написанная книга. Но также считаю ее «непристойной» – в том смысле, что она «способна развращать». Со стороны Нигса просто глупо утверждать, что это «предостерегающая история», которая удержит всех, кто охвачен подобного рода соблазном, от желания воплотить его в жизни. Извращенцы подобного рода одержимы физической привлекательностью, и их не оттолкнет то, что Лолита была противной маленькой шлюшкой. Набоков подчеркивает физическую привлекательность с такой бесстыдной настойчивостью, что это скорее распалит страсть извращенцев, а не расхолодит ее. <…>

Флэннери О’Коннор – Джону Хоуксу,

26 июля 1959

<…> Читала «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Набоков мне всегда нравился, начиная с книжки «Под знаком незаконнорожденных». Это было давно, и она вылетела у меня из головы – за вычетом того обстоятельства, что произвела на меня впечатление, возможно, даже повлияла на мою манеру. Но когда я читала Вашу первую книгу, «Под знаком незаконнорожденных» вновь пришли мне на ум. <…>

Флэннери О’Коннор

Владимир Марков – Глебу Струве, 16 августа 1959

<…> Большое спасибо за отрывки из писем Набокова. Для меня несколько вещей из них утвердили мои прежние подозрения. Во-первых, Набоков явно завидует Пастернаку, и зависть эта не одного художника к другому, не Сальерическая, ибо Набоков искренне, видимо, считает «Живаго» вещью неудачной, и тут он не одинок, да и нельзя было ожидать от него иного, зная его вкусы. Основа этой зависти – комплекс неполноценности. Набоков давно уверился, что этика в художественность не входит, и вдруг встречается с вещью, которая духовно-этическим содержанием и сильна, и он внутренне чувствует, что это большая сила, что благородство, чистота – вещи решающие и роман Пастернака именно из-за них производит действие на читателя, но сам Набоков не может это открыто признать, ибо давно «доказал», что это всё ерунда. На этой почве он может просто возненавидеть Пастернака – и есть за что. Пастернак ставит под сомнение всю его эстетику.

Еще одна вещь: у Набокова – явный эмигрантский комплекс, и это даже забавно у человека, который «вырвался» из эмигрантского «болота». Он до сих пор помнит, кто, когда и почему его выругал. А в общем, он, конечно, «ушел за какой-то далекий, сизый горизонт». <…>

Роман Гринберг – Глебу Струве, 15 сентября 1959

<…> Дорогой Глеб Петрович,

простите меня, что не отвечал на Ваше последнее письмо, в котором Вы меня спрашивали, не участвует ли Набоков в моем пастернаковском альманахе. Разумеется, его нет. Год примерно назад он, не прочитав еще «Живаго», стал меня бомбардировать ругательствами по адресу БЛП [Бориса Леонидовича Пастернака]. Отношение его было недоброжелательное, потому что почти одновременно выходила в свет и его «Лолита». Он не мог не понимать, как ужасно невыгодны для него неизбежные сопоставления этих двух книг, случайно появившихся на здешнем рынке. Набокова я хорошо знаю и много лет. Его огромное дарование нисколько не помогает ему преодолеть старый хронический провинциализм, накопившийся с первых дней его за границей: он не меняется с 20-х годов, когда Европа его так «поразила». Он все еще думает, что литература должна «эпатировать». <…>

…23 сентября 1959

<…> Вчера вечером приходил прощаться Набоков. Он уезжает в европейское путешествие на 6–7 месяцев. Я снова предложил ему принять участие в альманахе. Он уверял меня, что при всех других условиях он был бы рад, но из-за БЛП он этого сделать не может. Он готов был держать пари со мной, что пройдет год-полтора и Пастернак приедет сюда в Америку, в гости, делегированный как бы властями. И добавил, что мне будет стыдно за себя, что я затеял настоящее издание. Эдакий вздор! – подумайте! И откуда такой «злобный загиб»[?] Он мне рассказал о Вашей переписке о Пастернаке и его «антисемитизме».

Набокова я очень люблю, но мы часто не сходимся. Его солипсизм и нарциссизм и еще какие-то заскоки меня выводят из себя, а потом проходит, когда он умеет быть обаятельным и талантливым собеседником. Я очень рад, что так блестяще устроились его материальные дела. <…>

Из дневника Кристофера Ишервуда, 25 сентября 1959

Во вторник начал вести занятия в лос-анджелесском колледже. Две пары сегодня, и еще одна была вчера. Забавно, но я недоволен собой. Пожалуй, моему курсу не хватает стержня. В вечерней группе есть одна монашка, которая зарделась, когда другой студент спросил меня, что я думаю о «Лолите». Я ответил: «Мне она не нравится – я не верю, что герой по-настоящему любит маленьких девочек. Чувствую – все это аффектация. По-моему, к любовному влечению следует относиться серьезно».

Кристофер Ишервуд

Корней Чуковский – Татьяне Литвиновой, октябрь 1959

<…> Дочитываю «Лолиту». Язык упоительный. Художественные мазки превосходные. Всякая другая манера после «Лолиты» кажется устарелой, провинциальной. Нужно ли изобразить дом, пейзаж, человека, обед или ужин, или номер гостиницы, или кровать, или купанье в пруду – все слова у него так свежи, и точны, и смелы, что читаешь и визжишь от восторга.

И до того талантливо, что и сам заражаешься его безумной, наркотической, изнуряющей похотью, и все сексуальное, что было пережито тобою когда-то, снова активизируется с удесятеренною силою, и радуешься вместе с автором, когда умирает Лолитина мать и он остается с Лолитой вдвоем. Но отодвигаешь книгу, и наваждению конец. Вы знаете, как я далек от добродетели, но, Таничка, у 13-летних девчонок все же есть – как это ни странно – душа, интересная для меня чрезвычайно, любимая мною, вызывающая во мне чувство почтительности. Когда я говорю с Вашей Верой, я, как бы ни старался, не могу думать о ней по-набоковски, хотя и знаю, что вся ее душевная прелесть, возможно, и сексуальна (как в Наташе Ростовой), но все же это душевная прелесть, доставляющая мне верх наслаждения. Набоковский Гумберт взял у Лолиты самое меньшее, что она могла ему дать, – и в результате так инфернальна скука, какую испытал он во время своих разъездов вместе с ней по Америке. Пошлая, скудоумная б. – нет, я не завидую этому Гумберту. <…>

Если бы Вы писали роман, Вы писали бы его как V. N. Иногда я слышу в «Лолите» Ваш голос. Но как чудесно изображена она сама, маленькая сволочушка (беременная!).

Вторая часть лучше первой. Простите дикое письмо – болит голова, – голит болова, как сказал бы В.Н.

Владимир Марков – Глебу Струве, 1 октября 1959

<…> Набоков должен «выдать» свой анти-Пастернакизм рано или поздно в печатной форме. Тогда можно его расчехвостить, и еще как (я давно того хочу: не потому, что не люблю его как писателя, – а потому, что он заслужил уже, чтоб его высекли: создал на копейку, а нос задирает на рубль). <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 8 октября 1959

<…> Что до Набокова, то он уже печатно высказался против Пастернака (в интервью с «Daily Mail») и примерно в тех же выражениях, что в письме ко мне. К сожалению, я не мог достать это интервью: Виктора Франка, большого поклонника Набокова, оно так взбесило, что он тут же разорвал его. Кстати, писал я Вам, что автор статьи о Набокове в «Sports Illustrated» (я говорил с ним по телефону) обещал достать мне два экземпляра этого номера (один для Вас), объяснив, что он появился только в «восточном» издании. А Вы видели, что «Приглашение на казнь» вышло по-английски в переводе сына Набокова под его редакцией. Вышел также томик его английских стихотворений (бóльшая часть их была напечатана в «New Yorker»). Этот томик он прислал мне – первая его книга, которую он прислал мне после «Отчаяния», до того он дарил мне каждую с надписью. <…>

…30 октября 1959

<…> Ледницкий написал мне, что видел в Париже на телевизоре [так! – Н.М.] Набокова, который на него и на других, смотревших на него, произвел отвратительное впечатление и тем, как он держался, и тем, как он говорил о себе. Надо сделать скидку на то, что Ледницкий вообще не любит Набокова, но все же вот фразы, которые Ледницкий цитирует:

«Lolita est un chef-d’œuvre… c’est beau comme paysage… sone essence est une bonne action… le meilleur lecteur de ce roman c’est moi-même, mais j’espère qu’il y a encore quelques lectures dans le mond du même rang…»63