Бретёр - Яковлева Юлия

Андриан нашел свободное место и остановился у трактира. Мурин увидел чистенькие окна и вывеску по-фински: Tiinan, крендель, Tervetuloa.

Мурин слез. Сапоги тут же утонули в грязи, жидкой после недавнего дождя. Андриан небрежно бросил вожжи. Вынул мешок с овсом, надел на морду своей лошади.

— Кушай, Палаш. Кушай, милый, — похлопал по крутой шее.

И потопал к крыльцу.

— Не боишься, что сопрут? — удивился Мурин.

— Кого? Палаша? Да Палаш поумней многих людей. Тебя ж вот никто не сопрет.

Он как будто обиделся за свою лошадь.

— А коляска? А колеса?

Колеса были с литой резиной. Рублей пятьдесят каждое.

Андриан глянул на него с осуждением:

— Кто сопрет? Тут все свои.

И видя, что Мурин все еще не решается отойти от экипажа, пояснил:

— Ну сопрет. Ну и что дальше? Собственность у меня приметная. Сразу народ скумекает. И того, кто спер, сразу повяжут. И…

Он сплюнул.

— К уряднику?

— Ты что, урядника этого не видел? Много с него толку?

Мурин признал это.

— Куда ж?

Андриан пожал плечами:

— В Фонтанку.

Мурин поразился жестокой скорости местного правосудия.

— Однако.

— Так ведь иначе житья тут никому не будет… Идешь ли, командир? У меня в брюхе уже урчит. Или ты передумал? Святым духом отныне питаешься?

Он потянул на себя дверь. Теплый воздух оттуда дохнул блинами. Заурчало и у Мурина.

— Иду.

Мешок на морде у Палаша ходил ходуном. Конь потряхивал ушами и поедал свой ужин.

Если здесь и водились тараканы, то они, вероятно, тоже были по-фински чистенькие, опрятные, дельные, Мурин почувствовал, что ничего против них бы не имел. Он приветливо глядел по сторонам. Блестел огромный самовар. За столами сидели сплошь извозчики, дули чай, ели блины, сворачивая по два, со сметаной или медом, и ржаные калитки с зубчатыми краями. Мурину захотелось и того и другого, и как можно скорей. Он сбросил шинель на лавку, поставил кивер. К ним тотчас подошла хозяйка: типично по-фински чернявая баба с румяными щеками. Передник и чепец были такими белыми, что голубели в складках.

— Здорово, Тиина, — осклабился Андриан.

Та не удостоила приветствием.

— Чего господа изволят?

— С чем сегодня калитки? — спросил Мурин, сызмала обожавший этот вклад финской кухни в петербургский быт.

— Рис. Морковь. Картошка.

— С морковью, — сказал Мурин. — И дюжину блинов с маслом.

Тиина кивнула.

— А тебе чего? — оборотилась к Андриану.

— Тинка, а беленькой, что, так и не держишь?

— Еще не хватало, — ответствовала та на пребойком русском.

— Нешто пьяненьких русских мужичков боишься?

— Боюсь, что финская баба пьяненького русского мужичка так отходит ведром или коромыслом, что он с неделю лежать охать потом будет.

Андриан посмотрел на Мурина:

— Вот ведь какая. Ты ей слово, она тебе два.

Тиина и ухом не повела:

— Так с рисом, морковью или картошкой?

— Неси всякого рода. И блинов полторы дюжины, с топленым маслом.

— Пить что прикажете? Чай, морс, рассол, квас, медовый сбитень…

— Чаю, — сразу сказал Мурин.

— Для господина офицера есть английский, — сообщила Тиина таким тоном, словно хотела дать понять: у нее заведение с правилами.

— Английский — чудно, — удивленно обрадовался Мурин.

— И мне аглицкого, — вставил Андриан.

Хозяйка окоротила строгим взглядом:

— Он только что закончился. Есть на брусничном листу.

Андриан опять посмотрел на Мурина:

— Ну ты видал! Ты ей… — Он только рукой махнул, но в голосе было восхищение твердостью, с какой Тиина вела свое заведение. — Неси брусничный лист, что ж. До костей промерз.

И едва хозяйка отошла, сказал Мурину:

— Все, отпрыгались, в глаза катит зима.

Голос его был немного грустным.

— Это само собой. — Мурин нетерпеливо отдал дань философскому настроению своего компаньона. — Можешь ли ты меня выслушать?

— Куда ж я денусь, — разул голубые глаза Андриан. — На ушах-то крышек нету.

— Оставь шуточки, пожалуйста.

— Есть.

— И чины тоже оставь. Мне нужно тебе рассказать, что я выяснил обо всем этом деле. Точнее, самому себе рассказать. Чтобы расставить все в верном порядке.

Фрррр. Над ними взвился и опал купол скатерти — такой же белой, как передник хозяйки. Тиина разгладила ее на столе своими пухлыми красными руками. Оба молчали. Мурин глядел на скатерть, точно завороженный. «Скатерть…» — но мысль уже упорхнула. Он провел ладонью там, где прошлась руками хозяйка, и забыл убрать руку. Скатерть… стол.

— Валяй. Расставляй. А я послушаю, — нарушил молчание Андриан. — Я сам вот так с Палашом иногда беседую.

— Ах, оставь, — поморщился Мурин. — В отличие от Палаша, ты-то можешь заметить, что с чем не сходится.

— Так и Палаш небось замечает. Только сказать не может.

Андриан увидел бешенство в его глазах, поднял ладони:

— Шучу, шучу. Сам себя развлекаю. Чтоб жить не скучно было. Привычка! Заткнулся, слушаю. Говори.

Тиина сняла с подноса и переставила на стол чашки. Они были накрыты блюдцами. Поставила корзинку с ржаными лепешками, похожими на медальоны: белесые, желтоватые, оранжевые. Отошла. В чайной плескали голоса посетителей, звякали чашки и тарелки, время от времени раздавалось шипение: тесто лилось на сковороду. И все же Мурин понизил голос.

— Первым делом я расспросил, кто что видел. Ремиз. Никто не видел ничего.

— Так не бывает.

Андриан взял калитку, снял блюдце с чашки. Налил туда чай. Поднял к губам. Мурин тоже протянул руку и взял морковную калитку. Он говорил и жевал:

— Конечно, не бывает. Несколько человек видели сам труп и подле него моего товарища в беспамятстве. Лакеи, хозяин игорной, дежурные, полковник. Но ни один. Ни один не видел именно происшедшего. И я не видел.

— Плохо дело.

— Ничуть! Напротив. Они не видали, и я не видал. Выходит, я в равном со всеми положении.

— Только положение хуже не придумать.

— Положение, конечно, дьявольски скверное. Все только и твердят: он преступник, он убийца.

— А он — нет?

— Ежели не видели собственными глазами, как убивал, то с выводами спешить нечего.

— Ты так считаешь?

— Да, считаю. Вдобавок и собственные глаза тоже обманывать могут. Думаешь, что видел одно, а это было совсем другое.

Тиина поставила на стол две тарелки, на них прели стопкой блины. Ту, что повыше, перед Андрианом. Ту, что пониже, перед Муриным. В блюдцах были топленое масло и сметана.

— Рай земной, — обрадовался Мурин.

Уголки губ Тиины тронула улыбка.

— Так вот, — снова заговорил Мурин, когда хозяйка отошла.

— Давай сперва пожрем, — взмолился Андриан.

— Ты ешь. И слушай меня.

Андриан стал сворачивать верхний блин. Внимание Мурина отвлекли сидевшие за столом поодаль. Все четверо по виду извозчики. Они болтали, хохотали, были увлечены компанией друг друга. Мурина опять поразило это чувство: чья-то жизнь, закрытая для него. И людей его круга.

— Ты подумай, — ошеломленно произнес он, — все они — с кем я говорил — они люди одного круга. И видят во всем этом деле только одного Прошина. Об нем готовы говорить, его готовы судить. Об нем негодуют, ему сочувствуют, его жалеют, его порицают. Он один их интересует. Потому что дворянин, офицер. Потому что человек своего круга… А про убитую женщину — никто ни слова. До нее и дела никому нет. Только Катавасов этот об ней сказал, да и то лишь когда я спросил. И сказал ведь как… Точно о мухе прихлопнутой. Мол, одной больше, одной меньше. Да и сам я тоже о ней не слишком задумывался.

— Считаешь, что все дело в ней?

— Считаю, что без нее картину не увидеть. Пока все про эту девку не выясню, нечего и браться. Без нее смысл не понять.

Андриан жевал. Мурин продолжал разглагольствовать:

— Видишь ли. Есть жизнь других, которая от людей моего круга сокрыта. Она никому не интересна. Об ней и думать не привыкли. Васильевский, Сенная или Коломна. Откуда мне знать, как жила эта Колобок — и как все они там живут!