Бретёр - Яковлева Юлия

— Изволь. Только рассказ коротким выйдет. Мы с Шухой дежурили. Вызвали к Рахманову. Мол, один из наших убил.

— Когда это было? В котором часу?

— Да уж к утру. Хотя как в Питере: все темень.

— То есть свечи в буфетной были зажжены, когда вы вошли?

— Ты никак сам об этом немало знаешь.

— Так зажжены были или нет?

Березов призадумался.

— Разумеется, — встрял Шухов. — Мы ж не совы, чтобы в темноте видеть.

— Да, свечи горели.

— Что ж вы увидели?

Оба не выразили удовольствия от вопроса.

— Что увидели, что увидели. Ясно что. Он к ней значит, подкатил. Она его, значит, отшила. Ну и он, значит, — хоп…

— Сразу так и ясно? — возмутился Мурин.

— Не понял, — обиделся Шухов.

— Ведь вы этого не видели! Вас при этом не было! Как же вы можете обвинять человека…

— Да, можем, — подтвердил Березов, хлопнул Мурина по плечу. — Прости, друг. Не знаю, какой у тебя самого интерес в этом деле. А только оно ясное.

— Мне вот не ясное.

— Так ведь не ты, а мы с Прошиным служили, — ядовито бросил Шухов.

Мурин перевел взгляд на Березова. Тот кивнул:

— Он ведь не первый раз так… гм. Было дело. В доме у Клары Ивановны. Ну, куда все наши ходят. Так вот, Прошин там на девку накинулся с кулаками. Визг сразу, ералаш. Все сбежались. Растащили, конечно.

— С Кларой еле замяли. Двести рублей дать пришлось, — вставил Шухов.

Березов кивнул:

— Тогда он тоже пьяный в дупель был. Ну, ты понимаешь.

На лице Мурина проступило смятение. Березов посочувствовал:

— Прости, друг. А в этот вот раз не успели прибежать и растащить. Что ж не ясного. Все ясно.

Мурин был огорошен.

— Я не знал. Про случай у Клары Ивановны.

— Разумеется. Кто ж о таких, гм, подвигах кричит. Так что когда мы вошли и я увидел, что это Прошин, то я сразу такой: блядь, опять.

— Я тоже подумал: блядь, опять. Если вам интересно мое мнение, господин ротмистр.

Мурин прижал ладонь ко лбу: ну дела. Он был зол на Прошина за то, что тот не рассказал ему об этом случае, и все же…

— Хорошо. Я понял, что вы подумали, когда вошли. А что именно вы увидели, когда вошли? Что сразу бросилось в глаза?

— Кровь на стенах. Она лежит. И у нее платье разорвано.

— Подсвечник, — Шухов изобразил, что его тошнит. — А на нем длинные волоса прилипли. Обедать в ресторации теперь не могу. Так эти волоса и мерещатся.

Мурин пропустил его болтовню мимо ушей.

— А где она лежала? И где он? Как лежали? В каких позах?

— Тут. Там. Так. Ну как тебе это объяснить?

— Как можно лучше! — крикнул Мурин. И с жаром пояснил: — Жизнь чужая от этого зависит.

Его серьезность погасила желание спорить.

Березов поскреб пятерней в своих белокурых волосах. Сел на грязный пол, вытянул ноги, лег.

— Я он, — сообщил и закрыл глаза.

— Черт тебя подери! Первым хапнул себе получше. А мне, как всегда, самая сомнительная роль! Все по доброте сердца страдаю.

Шухов паясничал. Но тем не менее лег поодаль. Лицом вниз. Носки его босых (и порядком грязных) ступней повернулись друг к другу. Одна рука была согнута под грудью. Другая откинута в сторону.

Мурин, осторожно ступая, точно и правда мог наступить в невидимую кровь на полу, обошел кругом. Встал между лежащими.

— Ну как? — поинтересовался Шухов. — Налюбовался? Можно встать? Эй! Господин балетмейстер?

Но Мурин уже вышел вон.

Он катил по Невскому, когда с ним поравнялся другой экипаж, почти притерся дверцей. От близости другой лошади, бежавшей ноздря в ноздрю, по телу Палаша пробежала искра, в каждом рысаке горит дух состязания. И в лихаче тоже: Андриан весь подобрался, намеренный не спустить тому, кто посмел бросить ему вызов. Мурин, погруженный в свои размышления, неохотно выпростал из воротника нос, чтобы ответить непрошеному сопернику строгим взглядом (а то и бранным словцом). Но сердце его заколотилось, как полоумное, прежде чем дама в коляске приподняла обеими руками вуаль серой шляпки и оборотила на него свои черные глаза. Это была Нина! Взгляд ее прожег Мурина. Поднял в душе столько всего разного, что требовалось заглянуть в эти глаза опять, надолго, держа Нину за плечи. Но самым красноречивым в этом взгляде был призыв следовать за нею. Сейчас, всегда, хоть на край света. Мурин выпростал из-под шинели руку, легонько стукнул Андриана по спине:

— Придержи-ка.

Спина выразила изумление (и разочарование), Андриан, очевидно, подал знак Палашу, Мурин не почувствовал ничего, только Нинина коляска вдруг унеслась вперед, как в кошмаре. Точно и не было.

— Зря, — подал голос Андриан. — Легко б догнали.

— А я гордый.

Осенью в Питере темнеет рано, день был ненастный, мглистый — казалось, только вот начался, а уж и кончился. Мурин забился в угол сиденья.

— Куда? — спросил Андриан, поднял вожжи. Но не дождался ответа и обернулся.

Мурин сидел, запахнув шинель и утопив нос в воротник, был погружен в размышления.

— Куда двигать-то, командир?

В окнах высоких домов начали зажигать свет. Далеко впереди Мурин видел, как работает фонарщик: шарики света нанизывались вдоль улицы один за одним. А самого его было не видать. Собственная голова казалась Мурину непроглядной и тесной: все там есть, но ничего не найти!

— Не знаю, Андриан.

— А я тем более.

Но и на это Мурин ответил молчанием.

— Ну, постоим, подумаем.

Андриан приспустил вожжи. Вынул из отворота шапки две скрученные папиросы. Закурил одну. Передал назад. Мурин отрицательно качнул головой:

— Благодарю.

Андриан сунул ее себе в рот, зажал зубами, другую рачительно убрал обратно за отворот.

Мурин смотрел на сизый дым, который выпускал Андриан, струи вылетали по обе стороны головы и тут же растворялись — воздух был холодный. Зима в этом году, похоже, будет ранней и морозной. Фонарщик с длинной лестницей прошел мимо, приставил к фонарному столбу, цепко взбежал по ней. Над экипажем повис шар света. Заблестели крылья колес, фонари, медные винты, атласная шкура рысака. Фонарщик сбежал вниз, схватился за лестницу, понес к следующему. Андриан спрыгнул с козел, на ходу обменялся кивками с фонарщиком. Мурина это позабавило: раскланиваются, точно в гостиной, а улицы для них и есть — все равно что гостиная, встречаешь одних и тех же людей.

Какая-то быстрая мысль мелькнула, заставила его затрепетать. Тут же упорхнула. Но оставила по себе странную уверенность, которой у Мурина еще минуту назад не было.

Андриан подошел к фонарю коляски, открыл стеклянную дверцу, запалил, осторожно замкнул дверцу. Встретил вопросительный взгляд Мурина, истолковал по-своему:

— За езду без огней сейчас лютуют. Могут и разрешение на извоз отобрать.

— Послушай-ка, Андриан, знаешь ли ты такое место, где можно без чужих ушей поужинать нам с тобой вместе.

Андриан поскреб под бородой:

— Со мною? Хм… Места-то имеются…

Мурин вздохнул:

— И чтобы стаканы чистые, и без тараканов, пожалуйста.

— Много ты от жизни хочешь, командир: чтоб и меня пускали, и без ушей чужих, и без тараканов, — проворчал он, залезая на козлы. Чмокнул, тряхнул поводьями, и коляска полетела.

По тому, как они проехали по Фонтанке, Мурин понял, что направляются они к Ямским улицам. Фонарей здесь не было. Приземистые дома темнели по обеим сторонам, свет едва пробивался из-за ставен — в этой части столицы обитатели экономили на свечах. Воздух все крепче пах лошадьми, то есть навозом, потом, жженым рогом, мочой, дымом из кузниц. Здесь селились ямщики, извозчики, от элиты — лихачей с кровными рысаками и английскими колясками — до затрапезных ванек на крестьянских мохнатых коротышках. Ничего не попишешь, лошади — это всегда запах, а запах столичное начальство предпочитало держать вдали от аристократических кварталов. Но все в этом мире познается в сравнении! После смрада сотен тысяч человечьих и животных трупов на Бородинском поле в летнюю жару любые другие для Мурина превратились в ароматы. Он и не думал сейчас прикрывать нос воротником или шарфом. Напротив, вдыхал с наслаждением. Запах лошадей, которые мочатся, испражняются, едят, потеют, был ему особенно мил, внушал спокойствие, даже бодрил. Что может быть лучше на войне, чем живая лошадь!