Бретёр - Яковлева Юлия

Была своя правда и у старухи. Мурин вспомнил портрет генерала Глазова. Рослый, статный, румяный, он словно напоминал каждый день: вот каковы должны быть Глазовы. Как старуха, должно быть, презирает уродство племянницы. Племянник — тоже урод в ее глазах. Тоже гнилое яблоко на родовом древе. Согласно кодексу ее молодости, мужчина мог проиграться дотла. Мог стать убийцей. Мог быть арестован. Но по высоким ставкам. Убить — так императора. Но и тогда держаться молодцом, посвистывать. А быть арестованным за убийство какой-то мещанки… Да еще раскиснуть! Рыдать! Племянники разочаровали ее. Себя она видела хозяйкой родового гнезда, хранительницей семейной чести. Оплотом славного рода. Высоко себя несла. Может, поэтому не замечала, что творится под самым носом. На грешной земле. А там Егорушка обирал и обкрадывал ее, как какую-нибудь захолустную барыню с размягчением мозгов… Несчастная семья, пропитанная нелюбовью, как болотной водой. Нелюбовь имеет свойство притягивать, приглашать несчастье. И однажды оно приняло приглашение…

К Мурину подскочил лакей в напудренном по старой моде парике и принял корзину. Поставил на пол, кот тут же высунул голову, навострил уши, усы его подрагивали.

— Позвольте шинель и шляпу. Как прикажете доложить?

— Я не с визитом. Оставлю для твоей госпожи карточку.

Лакей взял поднос, что стоял у высокого зеркала, и с поклоном предложил.

Мурин вынул, но не визитную карточку, а ассигнацию, и подал лакею. Тот если и изумился, то сумел совладать с лицом. Рука его произвела спокойный, в высшей степени респектабельный жест. Бумажка исчезла, будто ее и не было. Мурин не успел заметить, куда он ее сунул: в рукав, в карман? Лакей оборотил на него учтиво-непроницаемое лицо — лицо человека, которого ничто не способно смутить: он ждал, какая потребуется услуга.

— Скажи-ка, любезный. Хорошая ли у тебя память?

— Пока жаловаться не было причин.

— Тогда ты помнишь то утро, когда пришло известие о молодом барине.

— Как не помнить.

Он явно не собирался говорить лишнего. Даже за деньги. Мурин оценил его преданность дому.

— Что, очень старая барыня была расстроена?

— Пришлось подать капли.

— А Егорушка?

Только легкая пауза выдала, что вопрос лакея изумил и насторожил.

— Егор Никодимыч немедленно предоставил себя в распоряжение семейства.

— Когда у него зуб заболел?

В глазах лакея промелькнуло смятение.

— Полагаю, ночью накануне.

— Почему ты так полагаешь?

— Утром он спустился в кухню с подвязанной щекой.

— У него есть свой камердинер?

Лакей покачал головой.

— Если ему что-либо понадобится, ему следует обратиться к дежурному лакею.

В его тоне Мурин уловил пренебрежение. Он понял его причину: в глазах лакея, прислуги, даже дворни Егорушка был ненастоящий барин. Прислуживать ему было слегка противно.

— А кто дежурил тогда?

Лакей слегка поклонился.

— Ты. Стало быть, ты и перевязал ему лицо?

В глазах лакея блеснуло злорадство: он почуял, что простые вопросы, которые задавал офицер, были подозрительными и опасными, но еще подозрительней и опаснее — ответы на них. Тоже очень простые.

— Егор Никодимыч уже спустился на завтрак с подвязанным лицом.

— Точно ли? Не можешь ты ошибаться?

— Егор Никодимыч встает рано и изволит завтракать на кухне. Мы все обратили внимание, что он в то утро отказался от ванильного сухаря, до которого обычно большой охотник.

— Вот оно что.

— Зуб-с, сказал Егор Никодимыч.

— Да, зуб такое дело… Должно быть, он дурно спал той ночью. Егор-то Никодимыч. Если зуб воспалился.

— Не могу знать.

— А что-то мне подсказывает, что можешь.

— Нет. Дело в том, что Егора Никодимыча вечером дома не было, когда вся прислуга отправляется спать. А это в половине одиннадцатого.

Глаза у Мурина сузились:

— Когда ж он вернулся?

Лакей пожал плечами.

— С какой стати мне знать?

— С такой, что для молодого барина это вопрос жизни.

Глаза лакея впервые посмотрели ему в глаза, блеснули человеческим чувством, заметались, рот приоткрылся, щеки и кончики ушей порозовели:

— Барин, ах, барин…

— Давай же, старина. Не выдумывай. Не домысливай. Говори, что знаешь. Если хочешь помочь твоему молодому барину.

— Хочу всей душой! — вскрикнул он чуть не со слезами. — Но я не знаю.

— Быть того не может. Не ты, значит, кто-то другой. Верно, он разбудил кого-то, чтобы ему отперли?

— У Егора Никодимыча есть свои ключи.

— Вот оно что. Гляжу, Егор Никодимыч вроде кота: хочет приходит, хочет уходит. Где ж он был той ночью?

Внезапно с лестницы раздалось визгливо-негодующее:

— Может, вы меня самого об этом спросите?

К ним спускался Егорушка собственной персоной.

— Спросите меня! Что ж вы не спросите? Что вы вынюхиваете… Спрашивайте прямо!

Мурин кивнул лакею. Тот бесшумно исчез за дверями. Мурин не сомневался: тут же приник ухом. Но Егорушке будто и дела не было. Он дрожал всем телом, лицо подергивалось, повязка еще более усугубляла его нелепый вид: концы ее торчали над узлом, как заячьи уши. «Жалкий тип», — презрительно подумал Мурин. Жалости он к Егорушке не испытывал. Хотелось раздавить его. Он спокойно процедил:

— Успеется. Сперва я расскажу вам одну историю.

— С какой стати мне ее слушать?

— Потому что вы в ней главное действующее лицо.

— Какая чушь!.. — вякнул Егорушка.

Но не ушел.

— Детство и юность героя пропустим. Начало истории застает его в доме богатой генеральши. Богатой, но деспотичной и скупой. Это понятно, когда видишь этот дом. Большой, роскошный — и запущенный. Невольно подумаешь: эх, я бы здесь развернулся… Не так ли?

— Вы не можете читать мои мысли!

— Справедливо. Это не ваши, а мои мысли. Когда я спросил, как найти этот дом, мне как особую примету указали: задрипанный. А ведь какую игрушечку из него можно сделать. Если только войти в расход, потратиться. Но именно это вашей барыне как ножом по сердцу, верно?

— Она старый человек. Старики любят копить.

Мурин кивнул:

— А молодые тратить. Как, например, ее племянник Прошин. Такому деньги руки жгут. Ни копить не умеет, ни приращивать капитал, ни тратить с умом. Сколько ни дай, все по ветру пустит. Все проиграет.

— Потому что сызмальства не знал нужды!

— Вот-вот, — подначил Мурин. — Я тоже это понял.

— Такие не знают цены ни деньгам! Ни усилиям! — разорялся Егорушка.

— Именно, — еще подстегнул Мурин.

— Для них все — игра с фортуной!

— Так ведь однажды и вы ее рискнули испытать, — вставил Мурин.

— Что-с?

— Удачу. Рациональный, осмотрительный, сдержанный человек, в один прекрасный день и вы решили: а ну как выгорит. А ну поставлю на карту.

— Лжете! Я сроду не брал в руки эту гадость! Карты!

— Нет. Ваша игра была другой. Когда французы стали подступать к Москве, когда пошел слух, что город сдадут неприятелю, когда жители побежали, вы — наоборот! — отправились туда. Какая смелость! Какая дерзость!

Егорушка скрестил руки:

— Какие интересные фантазии.

Но остался на месте. Мурин продолжал, не запнувшись:

— Все продавали имущество, дома. Цены на дома в Москве сделались бросовые. И вы ухватились за шанс. Вы дом — купили. Какой — риск… Своих средств у вас не было. Ссуды тоже. Вы истратили на это старухины деньги. Расчет тоже был. Вы полагали, что армия отстоит Москву. Жители вернутся через месяц-другой. Только цена на купленный дом будет уже втрое дороже того, что дали вы во время московской паники. Вы бы легко его продали тогда. Деньги старухе незаметно вернули бы, а разницу — положили себе на счет. Это сделало бы вас богатым человеком. Лучше. Это сделало бы вас свободным человеком. Позволило бы покончить с унижениями, покинуть это унылое место, зажить своей жизнью.

— А, так это вы пописываете под фамильей Загоскин, — попытался съязвить Егорушка, но голос выдал: стал пискливым, сдавленным.