Атомная база - Халлдор Лакснесс

Другой строитель церкви, Гейри из Мидхуса, хохочет так, что кажется, из одного его смеха можно воздвигнуть собор даже на вершине Геклы.[43] Этот отец многочисленного семейства, наш сосед, один из двух почтенных крестьян долины, само олицетворение непоколебимой верности своим убеждениям, которые нельзя опровергнуть ни аргументами теологии, ни философии, ни экономики, ни даже аргументами желудка, всегда более убедительными, чем аргументы разума, в особенности если говорят желудки наших детей. Этот человек сказал, что, пока жив, он никуда из долины не уйдет. Он смеялся, даже когда ему вручали пособие по бедности. Он заявил, что если ему придется хоронить некрещеных детей, то пусть это будет у той разрушенной церкви, где когда-то крестили самого знаменитого человека Исландии — Любимца народа. Он мечтал о том, чтобы лечь в удобную сухую могилу на возвышенности и потом восстать из нее вместе со скальдами и древними героями, а не мучиться в скучных сырых могилах внизу, в поселке, среди простых крестьян и несчастных рыбаков.

Строители церкви большую часть дня беседовали о героях саг.

Йоун из Барда был почитателем героев, похороненных на вересковой пустоши или на голых шхерах. Он восхищался не их искусством слагать стихи, а способностью бороться в одиночку против многих. Ему было безразлично, кто прав, кто виноват. Он говорил, что большей частью герои вначале бывали неправы и становились они героями не в силу благородства своих побуждений, а потому, что никогда не сдавались, даже если их живыми резали на куски. Из героев, которые жили изгнанниками в пустыне, он больше всех любил силача Греттира по причинам, перечисленным в конце саги, — потому что Греттир жил в пустыне дольше всех, лучше всех мог бороться с призраками и за его смерть мстили больше, чем за смерть какого-либо другого героя, в том числе и в очень далеких от Исландии странах и даже в величайшем городе мира Миклагарде.[44]

Герои моего отца были более человечны; для того чтобы пользоваться его полным доверием, они должны были быть родоначальниками, но прежде всего скальдами. Горы и скалистые острова мало подходили для жительства его героев. Этот очень честный человек, никогда никого не обманувший ни на один эйрир, не находил ничего предосудительного в том, что его герои отправлялись на кораблях, украшенных головами драконов с раскрытыми пастями, к берегам Шотландии, Англии, Эстонии и других стран, чтобы убивать ни в чем не повинных людей и присваивать себе их богатство. Этот добрый крестьянин из долины не видел ничего постыдного в том, что его герои плевали людям в лицо, перегрызали им глотки или, вместо того чтобы поздороваться, сняв шляпу, мимоходом выдавливали им глаза. А женщина в сагах не становилась в его глазах менее благородной, даже если она вырезала язык бедному слуге за то, что он что-нибудь съел с ее тарелки. Я думаю, что нет такого события в саге об Эгиле Скаллагримссоне,[45] которое не интересовало бы отца больше и не было бы ему ближе, чем события, происходившие теперь в стране, и вряд ли была такая строфа, написанная Эгилем, которой бы он не знал наизусть.

— Моим героем всегда был и будет Торгейр Хауварссон, — говорил Гейри из Мидхуса. — А почему? Потому, что из всех героев саг у него было самое маленькое сердце. Когда у него вырезали это сердце, не испытавшее страха даже в Гренландии, то оказалось, что оно не больше воробьиного зоба. — И крестьянин смеялся своим густым смехом, из которого можно было бы воздвигнуть собор.

Наш добрый пастор Тройсти не почитал за труд проехать пять часов верхом, чтобы понюхать щепотку табаку и вбить несколько гвоздей в стены церкви вместе с этими веселыми прихожанами.

И вот леса сняты. Из громадного окна над алтарем, выходившего на восточную сторону, виден склон горы. Весь этот день пастор ходил с таинственным видом. Наконец, когда сели пить кофе, он высказался:

— На наших глазах произошло величайшее в мировой истории событие, и, как большинство великих событий, оно осталось незамеченным.

Мы ничего не поняли.

— Я не знаю, сколько церквей построено в мире с тех пор, как существует христианство, — продолжал пастор. — Но впервые в мировой истории человек осмелился сделать в церкви окно над алтарем. Раньше такого строителя сварили бы заживо.

Лицо Гейри из Мидхуса засияло, и он громко захохотал, думая, что пастор, как обычно, острит.

— Не будь здесь окна, — сказал Йоун из Барда, — мы бы не видели всей этой красоты.

— Как красив косогор,[46] — промолвил отец.

— Косогор красив, — повторил пастор. — Эти слова говорят об язычестве наших древних саг. Христианство мешает видеть красоту природы. Церковь, во всяком случае во время мессы, скрывает природу от человека. В старых церквах в окнах были цветные стекла. А над алтарем во всех церквах мира, даже лютеранских, за исключением нашей, висит изображение, уводящее мысли человека от ослепительно великолепных творений природы к святым тайнам.

— Зачем вам церковь? — спросила я. — Во что вы верите?

Пастор подошел ко мне, похлопал по щеке и сказал:

— Мы верим в страну, данную нам богом, в деревни, где наш народ живет уже тысячу лет. Мы верим в священную миссию деревни в жизни исландского народа, мы верим в животворность зеленых склонов.

Бог

Мне часто кажется, что эти люди, живущие в долине, актеры: они скрываются за выдуманными ролями, даже их собственная судьба воспринимается ими скорее как сага, как народное сказание, а не как их личное дело. Это заколдованные люди, люди, превращенные в птиц или в каких-то смешных зверей, — они живут в этом колдовском образе с тем же стоическим спокойствием, благородством и достоинством, которые нас, детей, восхищали в сказках о животных. Может быть, они с бессловесной тревогой животных подозревают, что если их лишить этой сказочной шкуры, то сказке конец, а с ней конец и их спокойной в своей уверенности, идущей от саг жизни. Тогда начнется обычная человеческая жизнь со всеми ее неприятностями, жизнь, может быть, даже в городе, где нет ни природы, ни миражей, где порваны связи с народными преданиями и прошлым, где не найдешь старых заросших горных тропинок, спускающихся к реке, бегущих по равнинам, не найдешь мест, знакомых по сагам; там их ждет только беспрерывная погоня за бесплодными наслаждениями, притупляющими ум.

— Как ты надеешься, отец, — сказала я, когда пастор и строители церкви ушли, — прожить с сорока пятью овцами, когда знаешь, что одна овца дает тебе в год не больше, чем рабочий зарабатывает за день. Ну хорошо, сорок пять дней ты проживешь на это, но ведь остается еще триста двадцать дней.

— Мы живем, — ответил он, — мы живем.

— И всего две жалкие коровы, дающие так мало молока. Да и то каждая доится только полгода. В газетах пишут, что фермеру в Америке за день нужно скосить сто возов сена и накормить и выдоить сто двадцать коров.

— Если верить газетам, то в Америке сорок миллионов человек будут разорваны на мелкие клочки в первый же день атомной войны. Сколько бы они ни надоили молока — оно им не поможет. Так что уж лучше жить в Эйстридале, лечь в сухую могилу и в неповрежденном виде восстать из мертвых у своей церкви.

— Неужели вы живете только затем, чтобы лечь в сухую могилу?

— Я знаю, что по законам арифметики и логики немыслимо жить в забытой богом долине, имея такое количество овец и две тощие коровы. Но мы все же живем. И вы, дети, жили здесь. У твоих сестер в далеких поселках растут здоровые ребятишки. И тот, кого ты носишь во чреве своем, дочка, тоже будет жить. Мы говорим ему «добро пожаловать!» наперекор арифметике и логике. Здесь люди будут по-прежнему жить, имея всего одну корову и несколько овец, дитя мое, и тогда, когда Париж, Лондон и Рим превратятся в поросшие мхом развалины.

— Как бы там ни обстояло дело с атомной бомбой, дорогой отец, я считаю, что тебе следовало бы продать одного жеребца и построить уборную.

— Я знаю, у них на Юге есть уборные, но нам они ни к чему. У нас есть природа. Если смотреть на человеческую жизнь проще, то природа — лучшая уборная. А кони, детка, пусть гуляют в горах.

— Мне рассказывали на Юге, что ты, дорогой отец, веришь в божественность этих лошадей, живущих на подножном корму.

— Наши друзья в городе иногда очень странно выражаются. Но верно, что в наших местах привыкли судить о достоинстве человека по его лошадям. Тот, кто не мог выбрать себе приличного жеребца, когда надо было ехать в город, никогда не считался здесь хорошим хозяином. А как приятно смотреть летом на табуны коней; жеребец — чудесное создание!

— Тем более непонятно, зачем людям, использующим природу как уборную и поклоняющимся лошадям, строить церковь.

— Человек — земное животное, которое ездит верхом на лошадях и имеет бога.