Атомная база - Халлдор Лакснесс

— Если он придет, я убегу в горы.

— Что ты будешь делать в горах, дочка?

— Не хочу, чтобы он видел меня с большим животом.

— У тебя такой отец, что ты можешь смело смотреть в глаза любому, что бы с тобой ни случилось. Да и мать, я надеюсь, не хуже.

Какое облегчение я почувствовала, когда узнала, что наш депутат срочно улетел на Юг по важному делу. А на другой день пришел человек из поселка и принес мне письмо. На конверте было написано: «Угле».

Визитная карточка без адреса, но с новым телефоном — вот и все письмо, и на карточке карандашом второпях нацарапанные слова: «Когда приедешь, приходи ко мне. Все, что ты попросишь, я дам тебе».

Глава двадцать первая

Все, что ты попросишь

Все, что ты попросишь, я дам тебе… Маленькая Гудрун родилась в середине августа, или, по счету моего отца, в семнадцатую неделю лета. Мать сказала, что девочка весила восемь фунтов. Она появилась на свет так, что я и не заметила. Должно быть, я из тех, кто может восемью восемь раз рожать, не испытывая ничего такого, о чем стоило бы говорить. Когда мать показала мне Гудрун, я подумала, что совсем ее не знаю, но сразу полюбила девочку потому, что она была такая маленькая и в то же время такая большая. Мой отец, который никогда не смеется, увидев ее, засмеялся.

Пока я лежала, закончилась наконец и постройка церкви. Из сарая привезли старый алтарь, где он находился с прошлого века. Во времена моего детства алтарь валялся там среди разного хлама, и, хотя он был уже очень стар — лики святых можно было только воображать себе и лишь кое-где разобрать полустертые латинские слова, — все же я очень боялась этой старинной вещи, которая в моем представлении связывалась каким-то таинственным образом с папой. Когда я пришла в церковь, алтарь был уже установлен под языческим широким окном и покрашен красной краской, под которой исчезли и святые, и латынь.

Второй достопримечательностью церкви был медный светильник с тремя подсвечниками, сломанный в трех местах; я связала его веревками, так что, если его не трогать, он сможет послужить еще долго. И наконец, жестяные щипцы для снимания нагара со свечей. С таким вот имуществом мы собирались начать новую духовную жизнь в долине.

Пастор хотел окрестить маленькую Гудрун и одновременно освятить церковь. Но я сказала, что боюсь всякого колдовства и заклятий, и спросила, не считает ли он, что берет на себя слишком большую ответственность, собираясь крестить невинного ребенка в церкви, которая вот уже две тысячи лет является главным врагом человеческой природы и ярым противником всего живого? Не лучше ли держаться от бога подальше?

Пастор только улыбнулся, потрепал меня по щеке и шепнул:

— Не обращай внимания на то, что я буду читать. Я окрещу ее для радости жизни.

Представительницы женского союза притащили картину, изображающую бога датского масла, выходящего из бочки сливок. Но в церкви не нашлось места для этого произведения искусства, и им пришлось унести его обратно. Зато они принесли другие вещи, гораздо более важные для освящения церкви: гору великолепного печенья, которое в деревне делается из муки, маргарина и сахара, кофе и громадный торт величиной с чемодан. Если эти произведения кулинарного искусства и не были совершенны, все же они способствовали тому, что торжественная церемония прошла на высоком моральном уровне, поскольку было холодно, шел дождь, а водки было море разливанное. А ведь никто из жителей поселков и не рассчитывал на угощение за то, что они сколотили дом для бога.

Пастор и епископ произнесли по две речи каждый. Трезвые клали то левую ногу на правую, то правую на левую и, покачивая ногами, считали сначала от одного до тысячи, а затем обратно, от тысячи до одного, — и так целый день, пока речи не окончились и церковь не была освящена. Потом пастор окрестил маленькую Гудрун для радости жизни, как мы и договорились. После богослужения испачканные цементом деревянные скамьи были вынесены из церкви и позже использованы на топливо. Церковь, с еще влажными стенами, с закрашенными святыми и латынью, пропитанная запахом известки, опустела.

А когда закрыли дверь, сколоченную из старых упаковочных ящиков, такую прочную, что она может простоять сто лет, оказалось, что на ней выведено черной краской: «Маргариновый завод "Сунна"». С наружной стороны дверь была заколочена доской, потому что государственных ассигнований на замок не хватило. Бог словно не желал, чтобы его здесь беспокоили в ближайшем будущем.

Северная торговая компания

Дождь лил как из ведра. Около полуночи мы избавились наконец от последних гостей, присутствовавших на освящении; некоторых увезли друзья, перебросив через седло. При свете стеариновой свечи я развешивала в комнате мокрую одежду. Дождь хлестал через порог, в открытую дверь доносился запах прелого сена, неотделимый от первых осенних темных вечеров. Я давно уже слышала отчаянный лай собаки, но думала, что она лает на пьяных гостей, скачущих по долине. Вдруг в двери появился человек. Сначала я услышала его шаги по выложенной камнями дорожке, и вот он здесь.

— Кто там?

Он достал из кармана фонарь, более яркий, чем моя свеча, и направил свет на меня.

— Добрый вечер.

Ноги мои словно приросли к полу, и я сердито ответила, как и следовало ответить ночному непрошеному гостю:

— Добрый вечер.

— Это я.

— Ну и что?

— Ничего.

— Ты напугал меня.

— Извини.

— Уже далеко за полночь.

— Да. Я не мог прийти раньше. Я знал, что здесь полно людей. Но мне очень хотелось посмотреть на свою дочь.

— Войди, — сказала я и протянула ему руку.

Он не сделал попытки обнять или поцеловать меня, вкрадчивость и лесть были ему чужды. Такой человек не может не вызывать доверия.

— Разденься, ты совершенно мокрый. Откуда ты?

— «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья.

— «Кадиллак»? Ты тоже стал вором?

— У меня призвание.

Я попросила его объяснить, что он имеет в виду, но он сказал, что объяснить призвание невозможно.

— Ты ушел из полиции?

— Давно.

— На что же ты живешь?

— Денег у меня достаточно.

— Достаточно, — повторила я. — Если их достаточно, то они получены явно нечестным путем. Но все равно, входи в комнату или лучше в кухню. Я посмотрю, есть ли еще огонь в очаге, а то придется разжечь: надо же тебя угостить кофе, хотя я и не уверена, что ты останешься здесь ночевать.

Кухня находилась у самого входа, комната для гостей, где помещались мы с Гудрун, налево, комната, где спали родители, направо.

— Где моя дочь?

Я вошла с ним в комнату и посветила свечкой над девочкой, спавшей в большой постели для гостей, у стены; мое место было с краю. Он смотрел на нее, а я на этого чужого человека. Очевидно, я все-таки потомок тех людей, которые не признают связи между отцом и ребенком. Я никак не могла постичь, что он отец ребенка больше, чем другие мужчины, или что мужчины вообще могут иметь детей. Он долго смотрел на девочку, не произнося ни слова. Я приподняла перину, чтобы он мог увидеть ее всю.

— Ты чувствуешь, как она благоухает? — спросила я.

— Пахнет?

— Дети благоухают, как цветы.

— Я думал, что от них пахнет мочой.

— Это потому, что ты свинья.

Он посмотрел на меня и торжественно спросил:

— Скажи, ведь это я ее отец?

— Да, если ты не отрекаешься от нее, хотя это не имеет никакого значения.

— Никакого значения?

— Не будем говорить об этом теперь. Пойдем в кухню. Я попытаюсь разжечь огонь.

Когда он сел, я обратила внимание, что на нем костюм из дорогой материи и новая шляпа. Его обувь не годилась для наших дорог — легкие коричневые ботинки были забрызганы грязью. Я предложила ему переодеться, но он и слышать об этом не хотел.

— Может, все-таки дать тебе хорошие шерстяные носки?

— Нет.

Он был молчалив, как всегда. Каждое слово из него приходилось вытягивать. Но даже когда он молчал, голос его продолжал звучать в моих ушах.

— Что нового в Рейкьявике?

— Ничего.

— Как поживает наш органист? — спросила я и сразу почувствовала, что сдаюсь, признавая существование какой-то связи между нами. Он тоже это заметил.

— Наш органист? Его мать умерла. Он выводит семь новых сортов роз.

— Это хорошо — сначала все забыть, а потом умереть, как эта женщина. Мир не может быть только злом, поскольку существует так много разных сортов роз. А вот и торт. Он нам достался от женского союза. Или лучше бутерброд?

Конечно, он предпочитал бутерброды.

Пока я готовила бутерброды и кофе, я все время чувствовала на себе его взгляд, хотя и стояла к нему спиной.

— А как Боги? — спросила я, продолжая рыться в шкафу.