Возмущение праха - Наль Подольский

Мафусаил же льстил и угодничал, твердя, что Крот трижды прав, но все же брал на себя смелость напомнить, что система отвергает также всякое насилие и предполагает естественное отмирание похоти и половых функций, положительные прецеденты чего имеются у них в достаточном количестве. В отличие от Крота, Мафусаил, по-моему, умел врать виртуозно, и сейчас тоже имел в виду не то, о чем говорил. Потом он, как бы нечаянно, прокололся и намекнул, что следить за персонажем мужского пола надежней всего через постельную партнершу, но это мне показалось слишком банальным, — похоже, у него на уме было что-то еще.

Как и в случае со степенями посвящения, арбитром у них оказался Порфирий.

— Бодать не надо, — проквакал он коротко, и я подумал, что он хитрее их всех остальных, вместе взятых.

Дальше те двое стали спорить о чем-то еще, но слышимость стала вдруг ухудшаться, и через пару секунд звук исчез полностью.

Дверь кабинета открылась, и я едва успел выключить и спрятать в карман диктофон. От двери ко мне шла Полина. Она просунула руку в вырез платья, извлекла мой «жучок» и протянула мне на раскрытой ладони.

Нагретый теплом ее тела, он показался мне почти горячим. Конечно же, у нее нет карманов… куда еще она могла его деть… и ритмический гул в диктофоне означал биение ее сердца. Только что я собирался обругать ее самыми похабными словами, но сейчас язык почему-то не поворачивался.

— Впредь будь умнее, с Порфирием шутки плохи. Ты еще не понял, с кем имеешь дело.

Ее учительский тон разозлил меня снова.

Это ты и они не поняли, с кем имеете дело, подумал я с отчетливой злостью, втихаря наблюдая за ее физиономией, — она и ресницей не шевельнула. Значит, все — она больше не сечет мои мысли. Странное дело… я ведь ждал этого и хотел, чтоб скорее… а теперь стало жалко, будто потерял что-то важное.

Я почувствовал, что где-то внутри размягчаюсь и что это опасно. Слюнявость по отношению к бабе — в моей профессии гибель. Надо приводить себя в порядок.

— Какого… хрена ты позволяешь этим засранцам купать себя в дерьме? Они из тебя делают не шлюху, а что-то гораздо хуже!

Она не обиделась и не рассердилась.

— Я знаю, но не могла ничего себе позволить. Мы с тобой в трудном положении.

— Ты мне вешаешь лапшу на уши, — пробормотал я вяло, ощутив себя таким вымотанным, что не было сил даже выругаться как следует.

Она поняла это и заговорила совсем тихо:

— Ты заметил, что я сказала не «ты в трудном положении» и не «я в трудном положении», а «мы с тобой»?.. Я устала от этого места, пойдем отсюда. — Она взяла меня за руку и повела к выходной двери.

20. ПРОКОПИЙ

Кто наш общий враг, единый, всегда и везде присущий, в нас и вне нас живущий, но тем не менее враг лишь временный?

Этот враг — природа.

На улице, от первых же глотков воздуха, мы мгновенно опьянели и оба одновременно засмеялись — просто так, от ощущения избавления, легкости и свободы. Наш смех привлек бдительного Гориллу, он возник из кустов перед нами, и мы ему на прощание кивнули: Полина — по-приятельски, а я — по крайней мере, хотел — со служебной деловитостью, но вышло, наверное, тоже по-приятельски. Он же, не опускаясь до подобной фамильярности и, вероятно, считая ее унизительной привилегией нанимателей, коротко мигнул круглыми глазками в качестве опознавательного сигнала «Я свой». Нам тут же стало снова смешно, и мы, не считаясь с эмоциями Гориллы, продолжали веселиться.

Все так же держась за руки, мы шли по аллее старых, доживающих свой век тополей, с наслаждением ступая по мягкой упругой земле. Ночи уже стали темными, и сферические очаги зелени, выхватываемые из, черных крон редкими фонарями, пробуждали воспоминания о южных бульварах.

Разговаривать не хотелось, в словах нужды не было, но отсутствие слов я не смог бы назвать молчанием, и Полина, я думаю, тоже. На набережной она взяла меня под руку и, дурачась, старалась идти строго по одной линии, будто шла по рельсу или по проволоке. Исходящие от ее руки ритмичные легкие толчки разбегались чувственными волнами по моему телу, и, подчинившись их ритму, я бездумно ожидал повторения этих импульсов, как ждут у моря каждой следующей волны прибоя.

По воде мимо нас прострекотал катер, прочертив в темноте красную линию фонарем левого борта.

Она встревоженно проводила катер глазами, рука ее вдруг напряглась, и походка стала тяжелой.

— Это было так омерзительно… меня до сих пор трясет.

— Постарайся все это выкинуть из головы… хотя бы на время. — Я осторожно обнял ее за талию.

— Да, да, — заговорила она торопливо, — конечно, я все это выкину сейчас же из головы! За этим дело не станет.

Она внезапно остановилась и, когда я удивленно к ней обернулся, повисла на моей шее и впилась в меня жадным поцелуем, затем так же резко отстранилась. Ее движения показались мне конвульсивными, а голос звучал нервно и хрипло:

— Мы с тобой рабы похоти, мы забыли, что нам следует целоваться! Какая любовь без поцелуев? Это древнее и почтенное занятие! — Она опять прильнула ко мне.

С ней явно творилось что-то не то — более всего это походило на начало истерики.

— Нам просто нужно четыре стены, — сказал я как можно мягче, — сейчас я поймаю машину, продержись еще хоть немного.

— О да, — согласилась она, взяла меня снова под руку и продолжала уже на ходу, все так же нервно и громко, почти крича, словно обращаясь к окрестностям: — Нам нужно четыре стены, не то мы потерпим моральный крах прямо здесь, под открытым небом, на этом грязном газоне!

Ее голос вспугнул с воды чаек, и, пронзительно крича, они заметались над нами. Какое-то время она молчала, и я подумал — авось пронесет, потому что мы уже подходили к мосту, на котором мелькали изредка фары автомобилей. Вдалеке на фоне дымного лилового неба маячили огни телебашни.

Но у въезда на мост, как на грех, расположился гаишник, молодой парень, слоняясь около своего мотоцикла, он со скучающим видом поигрывал жезлом.

Я когда-то читал, что наличие постороннего зрителя стимулирует истерику, и это, увы, оказалось чистейшей правдой. Завидев его, Полина заговорила опять, причем с явным расчетом, чтобы он ее слышал:

— Тебе не понять, как я счастлива! Ты не понимаешь, что значит быть просто нормальной женщиной! Женщиной, которая хочет всего одного мужчину, и именно того, который сейчас со мной!

Парень, от удивления подняв жезл к плечу, разглядывал нас с любопытством. Его внимание вдохновило ее на продолжение речи:

— Да, да, и я не хочу ни колоколен этого города, ни телебашни, ни этого усатого молодца, ни его жезла, ни даже выхлопной трубы его мотоцикла!

Она сильно взвинтила себя, и мне ничего не оставалось, как начать с ней целоваться, одновременно сделав извиняющийся жест рукой, ибо я не желал никакого скандала.

— По-моему, твою бабу заносит, — философски заметил парень, — хочешь, тормозну тебе тачку?

Я успел в ответ только молча кивнуть, потому что она открыла рот для новой тирады, и мне пришлось опять заслонить эту амбразуру долгим поцелуем, длившимся, пока гаишник, махнув жезлом, не остановил какой-то драндулет. В машине она тоже не хотела сидеть спокойно, я целовал ее отчаянно и непрерывно, и она постепенно обмякла, а губы сделались влажными и податливыми.

Когда мы добрались до моего жилья на Фонтанке, Полина сникла, руки стали совсем ледяными и губы нервно подрагивали. Поднимаясь по лестнице, я был уверен, что единственный способ ее успокоить и отогреть — это немедленно заняться любовью. Но оказалось, она не зря, даром что в истерике, объявила сегодня себя «просто нормальной женщиной». Без видимой спешки, но удивительно быстро, притом запретив мне вмешиваться, она навела порядок в квартире, а затем из того, что нашлось на кухне, соорудила недурной ужин. Выбравшись из ванной, я застал уже празднично сервированный стол, со свечами — я даже не знал, что у меня есть свечи — и бутылкой коньяка, обойденной, каким-то чудом, вниманием побывавших в доме громил. Сама же Полина, в импровизированном из моей футболки переднике, выглядела счастливой, как школьница, которая, по случаю отъезда папы и мамы, зовет своего мальчонку, чтобы поиграть с ним в семейную жизнь, накормить его ужином и порезвиться на широкой родительской кровати.

Ночь и утро прошли у нее под лозунгом: «Я — просто нормальная женщина». По взаимному молчаливому соглашению, об ее истерике не вспоминали, и не потому, что считали эту тему опасной, а скорее — ненужной. К сожалению, была еще одна тема, о которой говорить не хотелось, но избежать ее было невозможно: о лаборатории, Ордене и степенях посвящения. С момента утреннего пробуждения во мне трепыхался какой-то неотвязный сигнал тревоги, требующий не откладывать этого надолго. Сама мысль о том, что мне придется подвергать жесткому анализу речь Полины, разбираясь, какую информацию и с какими целями ей рекомендовано, либо всего лишь разрешено, либо, наоборот, запрещено мне сообщать, была противна. Но, увы, неизбежное — неизбежно, и, с внутренней неловкостью и отвращением к себе, мне пришлось приступить к этому разговору.