Война Роузов - Уоррен Адлер

— Тогда все, что от вас требуется, — просто жить там. И вести себя незаметно. Не ешьте дома. На кухню вообще не заходите. Пусть она ведет все домашнее хозяйство так же, как раньше. Ведите себя как посторонний. Самая лучшая тактика поведения — стать привидением, как я уже объяснил.

— А дети?

— Не думаю, что с ними могут возникнуть проблемы. Постарайтесь относиться к ним с отцовской заботой, но если обстоятельства не позволят, дайте им самим сделать выбор. С миссис Роуз постарайтесь быть сдержанным и вежливым, не выходите за рамки приличий и держитесь от нее на расстоянии. Если возникнут подозрения, что она что-то задумала, сообщите мне. Не давайте ей никакого повода. И сами не совершайте глупостей. Ничего не выносите из дома. Если же это сделает она, немедленно сообщите мне.

— Короче, я превращаюсь в заключенного в собственном доме, — пробормотал Оливер, но Гольдштейн не обратил внимания на его слова.

— Третье — еще один палец, на этот раз средний, присоединился к двум уже торчавшим, — будьте терпеливы. Сдержаны. Почаще ходите в кино. Ублажайте себя. Постарайтесь отвлекаться от навалившихся на вас проблем.

— Звучит заманчиво, — пробормотал он. — А четвертое?

— Четвертое, — ответил Гольдштейн, качая головой и вглядываясь грустными глазами в Оливера, — не ведите себя как дурак и не делайте ничего, о чем потом бы пришлось пожалеть. И пятое, — Гольдштейн улыбнулся, показав ряд гнилых зубов, похожих на покосившийся забор, — вовремя оплачивать мои счета за каждый месяц.

После того как все разошлись, Оливер еще долго сидел в офисе. Он напутал уборщицу, дородную испанку, которая в последнее время смотрела на него с жалостью. После встречи с ней в нем возникла уверенность, что она прекрасно поняла, почему он сидит здесь так поздно.

Он стал разглядывать свое отражение в темном окне, и ему показалось, что даже внешне он изменился. Глаза потемнели и с тревогой выглядывали из ввалившихся глазниц. Щеки казались неестественно впалыми. Пренебрежительное отношение к своей внешности, за которой он всегда так тщательно следил, чувствовалось теперь во всем. Галстук съехал набок, воротник рубашки помят. Щетина на лице, казалось, росла гораздо быстрее, чем обычно, а во рту чувствовался неприятный привкус сигаретного дыма. Он был почти уверен, что появился дурной запах изо рта, и, чтобы проверить, он приложил руку ко рту и подышал в ладонь.

В конце концов Оливер понял, что не может больше ни смотреть на себя, ни вдыхать отвратительный запах. Он вышел из офиса и побрел по улице. Ему претила сама мысль о том, чтобы отправиться в ресторан и пообедать там в одиночестве, ожидая, когда подойдет официант, выбирать блюда в меню и чувствовать на себе удивленные взгляды, полные сожаления о его одиночестве и заброшенности, понимающие весь ужас того положения, в котором он оказался. Поэтому он продолжал понуро брести по улице, не в силах остановить грустный набат, звучавший в мозгу. А ведь совсем недавно его жизнь казалась ему радужной и многообещающей. Он снова и снова заставлял себя привыкнуть к мысли, что случившееся не сон. Когда-то давно ему постоянно снился кошмар, в котором он терял Барбару. Тогда он, еще не проснувшись окончательно, обнимал ее, прижимался к ней всем телом, словно пытаясь убедиться в ее присутствии.

— Если я когда-нибудь потеряю тебя, то просто умру, — шептал он тогда, не зная, слышит она его или нет, — я ни за что не смогу этого вынести.

Теперь сон превратился в кошмар, который происходил наяву.

Так и не приняв никакого решения, он зашел в центральный кинотеатр, помня о наставлениях Гольдштейна.

Сеанс был двойной: показывали сразу два фильма, ранние работы Хичкока.[29]

Он купил себе самый большой пакет с попкорном, опустил его в масло и не спеша зашел в полумрак зала. Глядя на афишу, он отметил, что оба фильма сняты еще до его рождения, и грустно подумал, что тогда жизнь была гораздо проще. Неужели люди действительно были такими наивными и простыми? Однако фильмы захватили его внимание и действительно заставили на время забыть о своих проблемах, но, вернувшись к действительности, он еще острее ощутил одиночество. В голове завертелся вопрос: «Что я делаю здесь, вдалеке от своей семьи, от того места, где мне положено находиться?»

Полный праведного гнева и совершенно не чувствуя страха, он не спеша пошел по пустынным улицам, которые, согласно статистике, так и кишели бандитами. Ему почти хотелось, чтобы на него напали и он смог бы хоть на ком-то выместить гнев. Он старался идти как можно медленней, ощущая себя приманкой, когда слышал приближавшиеся шаги, но в конце концов с огорчением понял, что находится рядом с домом. И его как всегда вышел встречать Бенни, который теперь вился у его ног.

Сквозь окна фасада он мог различить слабый свет, включенный на кухне, и стоило ему открыть парадную дверь, как в ноздри ударил аппетитный аромат еды. Когда-то совсем не так давно мясная начинка для пирога была для него просто непреодолимым искушением. Сейчас же один лишь ее запах вызвал у него тошноту. Он еще не успел подойти к ступенькам лестницы, как перед ним появилась Барбара в переднике с раскрасневшимся лицом. Оливер отвел глаза и нащупал руками прохладные бронзовые перила лестницы. Канделябр был выключен. Но даже в тусклом полумраке фойе он мог разглядеть, что она напряжена и озабочена.

— Мне кажется, нам надо поговорить, — тихо произнесла она. Сердце у него замерло, в голове сразу закрутились мысли о примирении. Он просто не мог удержаться, чтобы не подумать об этом. И сразу начал прикидывать, как ему лучше повести себя в этом случае. «Это будет зависеть от степени ее раскаяния, — решил он и взмолился: — Господи, будь великодушным!»

Следом за ней он прошел в библиотеку. Барбара зажгла одну лампу, и мягкий свет словно окутал ее. Она нервно вытерла руки о фартук. Леди Макбет, он улыбнулся сравнению, которое ему пришло в голову. Оставаясь подчеркнуто деловой и холодной, она осторожно уселась на краешек одного из кожаных кресел. Он тут же решил, что это дурной знак, и придал своему лицу заинтересованно-вежливое выражение.

— Ты не можешь оставаться здесь, Оливер, — жестко произнесла она. — Сейчас это просто невозможно, — ее голос был тихим, но твердым. Ему тут же стало неловко за свои глупые надежды на примирение. — Пора посмотреть в лицо реальности, — проговорила она, вздохнув. — Думаю, так будет лучше для всех. И для детей тоже.

— Не впутывай сюда еще и детей, — зло прошипел он, вспомнив наставления Гольдштейна.

Она несколько секунд задумчиво на него смотрела.