Война Роузов - Уоррен Адлер

— Я распорядился, чтобы опись имущества была ускорена, — между тем говорил Гольдштейн. — Я хочу, чтобы каждая вещь в вашем доме была зарегистрирована на бумаге как можно скорее. Пока вашей жене в голову не пришла еще какая-нибудь идея.

— Пусть только попробует прикоснуться хоть к чему-нибудь. Я обвиню ее в воровстве. Ничего ей не отдам. Ни дом, ни то, что в нем. Никогда, — у Оливера сдавило горло, и его голос больше стал походить на карканье.

— Никогда не говори «никогда»…

— Черт вас побери, Гольдштейн!

Оливер поднялся, намереваясь уйти, но потом снова сел.

— Вся моя жизнь связана с этим домом, — начал бормотать Оливер, уронив голову на руки и чувствуя, как его захватывает водоворот сентиментальности. — У меня там мастерская. Мой антиквариат. Мои коллекции. Мои картины. Все это — одно целое. Это нельзя разделять, — у него возникло странное чувство, словно его преследовал кто-то. Так же, как все эти годы он сам рыскал по антикварным распродажам, выискивая ценные старинные вещи. — Мои орхидеи… Вы ничего не понимаете. Вы ни разу там не были. Не видели это место. Оно само по себе бесценно. Я просто без ума от него. Через десять лет оно будет стоить в два, а то и в три раза дороже. И сам дом, и все, что есть в нем.

Он перевел дыхание и вздохнул.

— Вы не понимаете, Гольдштейн. Я знаю в этом доме каждый проводок, каждую полоску на каждой деревянной панели, на каменном кирпиче, даже на каждом куске шифера. Знаю все трубы, все внутренности. Лишить меня этого дома — все равно, что отрезать мне правую руку.

— Избавьте меня от вашего плача, Роуз.

— Конечно, у вас нет вкуса к таким вещам, Гольдштейн. Это не просто собственность, — он пожал плечами. — Таким людям, как вы, этого не понять.

— Не надо демонстрировать мне свой антисемитизм. Решение проблемы вовсе не в этом.

— А в чем же, черт возьми, решение?

— В законе. В конце концов, закон всех рассудит, — Гольдштейн поднялся во весь рост, который у него был совсем не высок, и, торжественно промаршировав к стене с книжными полками, ласково похлопал по корешкам стоявших там книг.

— Закон — самый настоящий осел, — проговорил Оливер, вспомнив известного героя Диккенса.

— Не такой уж большой осел, как вы думаете. В нашем колчане еще осталась парочка стрел, — Оливер притих, почувствовав проблеск надежды и пытаясь ухватиться за него, как утопающий за соломинку.

— Статья 16-904, часть С, — чопорно заговорил Гольдштейн, не сводя взгляда с лица Оливера. — Она допускает развод без определения виновной стороны, даже если бывшие супруги продолжают жить под одной крышей. Конечно раздельно. Никакого сожительства. Период ожидания при этом не меняется.

— Значит, я могу не переезжать.

— Можете. Но… — Гольдштейн поднял руку. — Того, кому достанется дом со всем имуществом, все равно определит суд. Судья может решить, что дело слишком затянулось, потребовать, чтобы все было продано, а выручка была поделена между вами. Тут мы можем подать прошение о пересмотре дела. Это все может длиться годами, если учесть, что списки судебных дел далеко не короткие.

Оливер снова ощутил прилив надежды.

— Но я хочу остаться в доме. Я буду бороться за это. Все поймут, что я не сдамся. И кто знает, вдруг она не сможет терпеть моего присутствия и будет вынуждена уехать…

— Не надо впадать в амбиции. В конце концов у вас еще есть дети, о которых тоже надо подумать.

— Может быть, она найдет выход для себя. Черт возьми, с ней останутся дети. Она совершенно спокойно может купить себе другой дом на деньги, которые я ей выплачу, — он встал и даже слегка хлопнул в ладоши, но тут к нему снова вернулось чувство реальности. — Но как, черт возьми, я буду жить теперь с ней в одном доме? Это же просто кошмар. Какому дураку пришла в голову эта дурацкая идея?

— Это черные, — проговорил Гольдштейн, вставая и расхаживая по комнате взад-вперед. — Многие из них не могут себе позволить иметь два места жительства, поэтому они и упрощают законы.

— Может быть, поэтому среди черных так часто происходят убийства на почве семейных отношений, — мрачно проговорил Оливер, от недавней радости не осталось и следа. — Черт бы все это побрал, Гольдштейн, — вдруг не выдержал и закричал он. — Я не могу так. Я просто не смогу. Пока она там, я не смогу спокойно жить в этом доме. Я сейчас испытываю к ней такую ненависть, что готов придушить ее при первой же возможности.

— Это, — проговорил Гольдштейн, наставляя пухлый указательный палец, похожий на ружейное дуло, ему в голову, — то, что называется безнадежным случаем, — он замолчал, усаживаясь в свое кресло. — Первое, — он выбросил вверх пухлый мизинец. — Вы хотите полностью потерять дом?

— Конечно нет.

— Тогда я настоятельно рекомендую вам придерживаться статьи 16-904, пункта С, — с пафосом сказал Гольдштейн. Вдруг его словно осенила какая-то мысль. — Заодно сможете проследить за тем, чтобы она ничего не продала… ну эти ваши коллекции…

— Стаффордширские статуэтки.

— Да, или ваши вина. Теперь второе, — Гольдштейн поднял безымянный палец. Он стоял у него на удивление прямо, словно он много и долго тренировал нужный сустав. — Вы должны быть готовы к тому, чтобы стать жертвой. Не давайте ни малейшего повода предъявить ей законное обвинение. А она, без всякого сомнения, станет вас провоцировать.

— Каким образом?

— Будет вас всячески притеснять.

— Я могу делать то же самое.

Гольдштейн поднял руку, как хорошо обученный дорожный полицейский.

— Не вмешивайтесь ни в какие домашние дела. Ведите себя незаметно, как мышь. Никаких любовниц в доме. Ничего такого, в чем она могла бы вас обвинить.

— Не заниматься сексом?

— Во всяком случае, дома. А лучше вообще не надо. Это продлится не так уж долго. Всего год.

— Но сначала вы сказали — шесть месяцев.

— Если одна из сторон предъявляет претензии, то развод будет длиться год. А мы собираемся бороться. Хотя развод все равно будет считаться без определения виновной стороны. Но почему бы вам не отнестись к этому проще? Может быть, напряжение, в котором она будет пребывать, немного ослабит ее аппетит? Это же война, Роуз. Это вовсе не единовластие.

— Вы думаете, мы сможем победить?

— Судьи совершенно непредсказуемый народ. Так что — кто их знает?

— У меня все равно нет другого выхода.

— Почему же, есть. Вы можете переехать.

— Это не выход, — твердо проговорил Оливер.

— Тогда все, что от вас требуется, — просто жить там. И вести себя незаметно. Не ешьте дома. На кухню вообще не заходите. Пусть она ведет все домашнее хозяйство так же, как раньше. Ведите себя как посторонний. Самая лучшая тактика поведения — стать привидением, как я уже объяснил.