Стихотворения - Давид Самойлович Самойлов

не пойду в бои.

Я наконец-то беден.

Без друга и жены.

Но оттого победен,

Что все мне не нужны.

Мне это богохульство

Не следует прощать.

Но это поиск пульса

И возраста печать.

Теперь корпеть, стараться

Не нужно. Для чего

Мне это стихотворство

И это мастерство!

Мне ничего не надо.

Я просто сочиню

Поэтику разлада,

Не зная почему.

В ночь на 8 февраля 1986

Валя-Валентина

Бой вспоминается потом.

В тылу. На госпитальной койке.

Ночами часто будит стон

Тяжелораненого Кольки.

Прокручивается кино

На простыне, как на экране.

Обстрел. Команда заодно

С обрывком энергичной брани.

Все возвращается – деталь,

Неподходящая экрану,

Как комсомольский секретарь

Кишки запихивает в рану…

Азарт. Бросок. «Стреляй же, бля!»

«Ура!» звучащее не густо.

Нет, это не годится для

Документального искусства.

Но утренний приход сестриц

Пригоден для кинокартины,

Особенно насчет ресниц

Сестрицы Вали-Валентины.

Ее не тронь! Словцом хотя б!

И не допустят матерщины

Не больно верящие в баб

Гвардейцы Вали-Валентины.

О ней возможен разговор

Возвышенный, почти стихами.

Тяжелораненый сапер

О ней во сне скрипит зубами.

А этот госпитальный быт!

О чем еще мечтать пехоте!

Лежишь на чистой койке. Сыт.

И вроде с Родиной в расчете.

Да, было. А теперь печет:

Иные раны, карантины.

И с Родиной иной расчет.

И нету Вали-Валентины.

9 мая 1986

* * *

Мать ушла. И тонкий полог

Вдруг исчез.

Надо мною звездный холод

В семь небес.

Небеса бездонны эти —

Синь и жуть.

Нас, как рыбу, манит в сети

Млечный Путь.

И теперь иные ночи

Начались.

Ведь твои слепые очи

Смотрят вниз.

18 июня 1986

Песня ясеневого листка

Жили на свете Лотта

И Гензель – лесной стрелок…

Куда ты летишь по ветру,

Ясеневый листок?

Лотта была женою

Вальдмана-лесника.

И часто певала песню

Ясеневого листка.

Лотта детей рожала,

Пекла, варила обед.

Тихо в лесной сторожке

Жили двенадцать лет.

Тринадцатый год, недобрый,

Взлетел к сверчку на шесток…

Куда ты летишь по ветру,

Ясеневый листок?

В тот год явился в сторожку

Гензель, лесной стрелок.

И пил он с Вальдманом пиво.

И Вальдман поспать прилег.

А Гензель шутил с Лоттой,

Рукою к себе привлек…

Куда ты летишь по ветру,

Ясеневый листок?

И Лотта его полюбила,

Своей любви не стыдясь,

Поскольку любила в жизни

Последний и первый раз.

И Вальдману повинилась.

И тот сказал: «Не виню».

– Спасибо, – сказала Лотта. —

Тебе я не изменю.

И вышел он в лес дремучий,

В предутреннюю полумглу.

И взял он свой лук певучий,

И верную взял стрелу.

И он подошел к поляне,

Где спал беспечный стрелок.

И лук натянул певучий,

Стрелу же послать не мог.

– Зачем причинять ей горе!

И чем я ему воздам? —

Пошел он в густой орешник,

Сказал зеленым кустам:

– В зеленые руки возьмите

Певучий мой лук и стрелу,

И сердце мое пробейте,

Чтоб я не доверился злу.

И выпустил верный орешник

Стрелу изостренную ту.

Но ворон, с ясеня прянув,

Ее подхватил на лету.

И внятно прокаркал ворон:

– Зазря себя не губи.

Ведь Лотта твоя умирает.

И скоро умрет от любви.

Пришел он домой. И Лотта

Сказала: «Прости, мой друг».

Он молча сидел у постели.

И дети стояли вокруг.

Потом в ее изголовье

Медовую свечку зажег…

Куда ты летишь по ветру,

Ясеневый листок?

А утром закрыв сторожку,

С детьми пошел на восток…

Куда ты летишь по ветру,

Ясеневый листок?

Так кончилась повесть про Лотту

И Вальдмана-лесника.

Лучше не пойте песню

Ясеневого листка.

1986

* * *

Меня ты не отпустишь. Осторожно

Введешь меня в Харонову ладью.

И мы тогда поймем, как невозможно

Сказать: «Постой. Не уходи. Люблю».

Но перевозчик строго, отрешенно

Нас будет ждать, нетороплив и тих,

Покуда я из той ладьи Харона

Благословлю на жизнь детей моих.

И лодочник опустит весла плавно,

Вокруг сомкнется черная вода.

Прости-прощай, княгиня Ярославна,

Твой Игорь не вернется никогда!

Так омочи в реке рукав бобровый,

Омой свои шелко́вые крыла!

Увидишь тень ладьи во мгле лиловой.

Тогда поймешь, что молодость прошла.

1986

Маша

Маша, женщина из Подмосковья,

В странного художника влюбилась.

Он все лето жил у них в сарае

И писал окрестные пейзажи.

А потом он написал Марию.

«Господи! Неужто я такая!»

А зимой Мария постучалась

В помещенье, где творил художник.

И Мария у него осталась.

А потом он написал картину:

Женщина с зелеными глазами

В синем платье, только что надетом.

«Господи! Ведь он меня не любит!»

И Мария возвратилась к мужу.

Он ее любил. И только спьяну

За измену упрекал не часто.

Стал художник скоро знаменитым.

Он писал похожие портреты

Академиков и генералов.

Стал богат. А два портрета продал.

Маша, женщина из Подмосковья,

Как-то раз случайно прочитала,

Что открылась выставка в музее.

И она стояла у портрета.

Но ее при этом не узнали.

А ее портрет был самый лучший.

«Господи! Ведь я была такая!»

1986

Exegi…

Воздвиг я…

Гораций

Если бы я мог из ста поэтов

Взять по одному стихотворенью

(Большего от нас не остается),

Вышел бы пронзительный поэт.

Тот поэт имел бы сто рождений,

Сто смертей (и даты от и до),

Было б сто любовных наваждений,

Ревностей и ненавистей сто.

Сто порывов стали бы единым!

Споров сто поэта с гражданином!

Был бы на сто бед один ответ.

Ах, какой бы стал поэт прекрасный

С лирой тихою и громогласной!

Был бы он такой, какого нет.

Он тому, что время возвещало,

В строках вещих не́ дал бы истлеть.

И все то, что память возвращала,

Мог бы навсегда запечатлеть.

Гений роковых сороковых,

И пятидесятых полосатых,

И шестидесятых дрожжевых,

И загадочных семидесятых,

И восьмидесятых межевых!..

Не запятнан завистью и ложью,

Не произносящий слов пустых…

Почиталось бы за честь к подножью

Гения сложить свой лучший стих.

Памятник ему нерукотворный

Я воздвиг бы, и дорогой торной

Стала бы народная тропа.

А на нем я выбил бы слова:

«Да прославятся Кирилл, Мефодий,

Петр и Павел, и Борис и Глеб…

Монумент единому в ста лицах…

Знаменитому во всех столицах…»

Но, конечно, замысел нелеп.

1986

Об антологиях

Не люблю антологий,

где Дедка за Репку.