Стихотворения - Давид Самойлович Самойлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я наконец-то беден.
Без друга и жены.
Но оттого победен,
Что все мне не нужны.
Мне это богохульство
Не следует прощать.
Но это поиск пульса
И возраста печать.
Теперь корпеть, стараться
Не нужно. Для чего
Мне это стихотворство
И это мастерство!
Мне ничего не надо.
Я просто сочиню
Поэтику разлада,
Не зная почему.
В ночь на 8 февраля 1986
Валя-Валентина
Бой вспоминается потом.
В тылу. На госпитальной койке.
Ночами часто будит стон
Тяжелораненого Кольки.
Прокручивается кино
На простыне, как на экране.
Обстрел. Команда заодно
С обрывком энергичной брани.
Все возвращается – деталь,
Неподходящая экрану,
Как комсомольский секретарь
Кишки запихивает в рану…
Азарт. Бросок. «Стреляй же, бля!»
«Ура!» звучащее не густо.
Нет, это не годится для
Документального искусства.
Но утренний приход сестриц
Пригоден для кинокартины,
Особенно насчет ресниц
Сестрицы Вали-Валентины.
Ее не тронь! Словцом хотя б!
И не допустят матерщины
Не больно верящие в баб
Гвардейцы Вали-Валентины.
О ней возможен разговор
Возвышенный, почти стихами.
Тяжелораненый сапер
О ней во сне скрипит зубами.
А этот госпитальный быт!
О чем еще мечтать пехоте!
Лежишь на чистой койке. Сыт.
И вроде с Родиной в расчете.
Да, было. А теперь печет:
Иные раны, карантины.
И с Родиной иной расчет.
И нету Вали-Валентины.
9 мая 1986
* * *
Мать ушла. И тонкий полог
Вдруг исчез.
Надо мною звездный холод
В семь небес.
Небеса бездонны эти —
Синь и жуть.
Нас, как рыбу, манит в сети
Млечный Путь.
И теперь иные ночи
Начались.
Ведь твои слепые очи
Смотрят вниз.
18 июня 1986
Песня ясеневого листка
Жили на свете Лотта
И Гензель – лесной стрелок…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?
Лотта была женою
Вальдмана-лесника.
И часто певала песню
Ясеневого листка.
Лотта детей рожала,
Пекла, варила обед.
Тихо в лесной сторожке
Жили двенадцать лет.
Тринадцатый год, недобрый,
Взлетел к сверчку на шесток…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?
В тот год явился в сторожку
Гензель, лесной стрелок.
И пил он с Вальдманом пиво.
И Вальдман поспать прилег.
А Гензель шутил с Лоттой,
Рукою к себе привлек…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?
И Лотта его полюбила,
Своей любви не стыдясь,
Поскольку любила в жизни
Последний и первый раз.
И Вальдману повинилась.
И тот сказал: «Не виню».
– Спасибо, – сказала Лотта. —
Тебе я не изменю.
И вышел он в лес дремучий,
В предутреннюю полумглу.
И взял он свой лук певучий,
И верную взял стрелу.
И он подошел к поляне,
Где спал беспечный стрелок.
И лук натянул певучий,
Стрелу же послать не мог.
– Зачем причинять ей горе!
И чем я ему воздам? —
Пошел он в густой орешник,
Сказал зеленым кустам:
– В зеленые руки возьмите
Певучий мой лук и стрелу,
И сердце мое пробейте,
Чтоб я не доверился злу.
И выпустил верный орешник
Стрелу изостренную ту.
Но ворон, с ясеня прянув,
Ее подхватил на лету.
И внятно прокаркал ворон:
– Зазря себя не губи.
Ведь Лотта твоя умирает.
И скоро умрет от любви.
Пришел он домой. И Лотта
Сказала: «Прости, мой друг».
Он молча сидел у постели.
И дети стояли вокруг.
Потом в ее изголовье
Медовую свечку зажег…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?
А утром закрыв сторожку,
С детьми пошел на восток…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?
Так кончилась повесть про Лотту
И Вальдмана-лесника.
Лучше не пойте песню
Ясеневого листка.
1986
* * *
Меня ты не отпустишь. Осторожно
Введешь меня в Харонову ладью.
И мы тогда поймем, как невозможно
Сказать: «Постой. Не уходи. Люблю».
Но перевозчик строго, отрешенно
Нас будет ждать, нетороплив и тих,
Покуда я из той ладьи Харона
Благословлю на жизнь детей моих.
И лодочник опустит весла плавно,
Вокруг сомкнется черная вода.
Прости-прощай, княгиня Ярославна,
Твой Игорь не вернется никогда!
Так омочи в реке рукав бобровый,
Омой свои шелко́вые крыла!
Увидишь тень ладьи во мгле лиловой.
Тогда поймешь, что молодость прошла.
1986
Маша
Маша, женщина из Подмосковья,
В странного художника влюбилась.
Он все лето жил у них в сарае
И писал окрестные пейзажи.
А потом он написал Марию.
«Господи! Неужто я такая!»
А зимой Мария постучалась
В помещенье, где творил художник.
И Мария у него осталась.
А потом он написал картину:
Женщина с зелеными глазами
В синем платье, только что надетом.
«Господи! Ведь он меня не любит!»
И Мария возвратилась к мужу.
Он ее любил. И только спьяну
За измену упрекал не часто.
Стал художник скоро знаменитым.
Он писал похожие портреты
Академиков и генералов.
Стал богат. А два портрета продал.
Маша, женщина из Подмосковья,
Как-то раз случайно прочитала,
Что открылась выставка в музее.
И она стояла у портрета.
Но ее при этом не узнали.
А ее портрет был самый лучший.
«Господи! Ведь я была такая!»
1986
Exegi…
Воздвиг я…
Гораций
Если бы я мог из ста поэтов
Взять по одному стихотворенью
(Большего от нас не остается),
Вышел бы пронзительный поэт.
Тот поэт имел бы сто рождений,
Сто смертей (и даты от и до),
Было б сто любовных наваждений,
Ревностей и ненавистей сто.
Сто порывов стали бы единым!
Споров сто поэта с гражданином!
Был бы на сто бед один ответ.
Ах, какой бы стал поэт прекрасный
С лирой тихою и громогласной!
Был бы он такой, какого нет.
Он тому, что время возвещало,
В строках вещих не́ дал бы истлеть.
И все то, что память возвращала,
Мог бы навсегда запечатлеть.
Гений роковых сороковых,
И пятидесятых полосатых,
И шестидесятых дрожжевых,
И загадочных семидесятых,
И восьмидесятых межевых!..
Не запятнан завистью и ложью,
Не произносящий слов пустых…
Почиталось бы за честь к подножью
Гения сложить свой лучший стих.
Памятник ему нерукотворный
Я воздвиг бы, и дорогой торной
Стала бы народная тропа.
А на нем я выбил бы слова:
«Да прославятся Кирилл, Мефодий,
Петр и Павел, и Борис и Глеб…
Монумент единому в ста лицах…
Знаменитому во всех столицах…»
Но, конечно, замысел нелеп.
1986
Об антологиях
Не люблю антологий,
где Дедка за Репку.
