Том 2. Время Наполеона. Часть вторая. 1800-1815 - Эрнест Лависс

Золотой век немецкой литературы; начало романтизма. Описанное выше плачевное банкротство правительства, подавившего всякую инициативу и сосредоточившего на себе все надежды, сопровождалось в стране своеобразным волнением умов и необыкновенным расцветом фантазии. От гнетущей действительности люди уходят в мир сказочного, ирреального; литература, ни в чем не знающая меры, отвергающая все установленные правила, вначале усиливая духовное смятение, способствует торжеству иностранных влияний. Но она возбуждает изумительное умственное движение, которое уже не могло долго мириться с политическим рабством. Никогда Германия не стояла выше, чем в тот момент, когда ее войска терпели поражения от наполеоновской стратегии, и бе писатели завоевывали властное положение в Европе в то время, когда Майнцская газета торжественно возвещала миру, что Германия перестала существовать.

В 1796 году совместным произведением Шиллера и Гёте, Ксениями, нанесен был смертельный удар вульгарному рационализму, господствовавшему в XVIII веке. Правда, большая публика все еще наслаждалась романами Лафонтена и Вульпиуса и приветствовала на сцене тенденциозные драмы Ифланда, сентиментальные тирады Шредера или дешевые и затейливые комедии Коцебу; но все, обладавшие действительно развитым литературным вкусом, обращали свои взоры на Веймар, где находились одновременно Гердер, Виланд, Гёте, Шиллер, братья Шлегель, в то время как в нескольких милях оттуда, в Иене, Фихте и Шеллинг преподавали философию.

Занятие государственными делами, жизненный опыт, изучение древности и созерцание в Италии великих произведений Греции и Рима помогли Гёте осознать все, что было детского и незрелого в его ранних протестах против традиций и против правил. Автор Геца фон Берлихингена и Вертера признает права разума и не гнушается переводить Расина; но это смягчение прежних воззрений не есть отречение: он остается верен своему культу природы и жизни, он проникнут реализмом даже в своих подражаниях чужеземному, он немец в глубине души, даже когда он дает своим действующим лицам греческие или латинские имена. Иногда Гёте озадачивает нас сложностью изображаемых им героев и множеством художественных оттенков, которыми он стремится передать бесконечное разнообразие природы; но если бывали более крупные художники, то мало писателей вызывают в душе такой длительный отголосок. В течение каких-нибудь пятнадцати лет Гёте дает большую часть своих главных произведений: Учебные годы Вильгельма Мейстера и Римские элегии (1795), Алексис и Дора (1796), Герман и Доротея (1797), первая часть Фауста (1808), Теория цветов, Родство душ, Правда и поэзия. За этот же период Гёте приобретает то огромное влияние, которым он неизменно пользовался с этих пор у своих соотечественников, — влияние, не поколебленное даже глупым обожанием нескольких фанатиков.

Напротив, культ Шиллера признан был далеко не всеми. После первых шумных своих успехов Шиллер некоторое время был не уверен в том, что является истинным его призванием; он целиком отдался своим эстетическим трудам; затем дружба с Гёте вернула ему уверенность и пыл. Впрочем, в последних своих произведениях он является нам таким же, как и в первых драмах; он одушевлен' той же благородной искренностью, полон веры в свободу, но в то же время чересчур увлечен теоретическими вопросами, склонен к абстракциям. Героям Шиллера нехватает реальности и жизни, психология его произведений поверхностна и банальна. Но при всех этих недостатках благородство мысли и блестящая звучность языка пленяют воображение. Мария Стюарт, Жанна д'Арк, Балленштейн, Вильгельм Телль являются несравненными воспитательными драмами, т. е. пьесами, изумительно способными внедрять в молодые умы самые здоровые и самые возвышенные идеи.

Некоторыми сторонами — пламенностью души, нравственною высотою — Жан-Поль Рихтер напоминает Шиллера; острым своим чутьем действительности, сложностью своей мысли, пышным богатством своей фантазии он скорее заставляет вспоминать о Гёте. Автор таких вещей, как Геспер (Hesperus), Жизнь Квинта Фикелейна (Fixlein), Озорные годы (Hegel jahre), Жан-Поль Рихтер вызывал у своих современников неистовый энтузиазм. Когда он прибыл в Берлин, прекрасные еврейки, задававшие тон, — Генриетта Герц, Рахиль Левин, Полина Визель, которая окружена была известным ореолом благодаря любви к ней принца Людвига-Фердинанда, — соперничали в воодушевлении, преклоняясь перед ним; своим бурным восторгом королева Луиза и ее сестра навлекли на себя суровое порицание со стороны короля. Юморист принимал эту дань признательности; правда, он был несколько озадачен и удивлен и, хотя отнюдь не отличался пуританством, слегка был шокирован легкостью нравов, свободой языка, смелостью теорий. Рихтер был знаком с романтическими теориями и усвоил некоторые цз них: презрительное отношение к композиции, исключительное господство фантазии. Теперь он видел все эти парадоксы в их применении на деле и вместе с г-жой де Сталь, посещавшей те же салоны, констатировал, «что только политические и религиозные установления могут воспитать дух общества, что никакая отвлеченная доктрина не может быть настолько действенна, чтобы придать народу энергию».

Романтики еще в более сильной степени, чем Гёте, которого они тщетно пытаются уловить в сети литературной догмы, являются истинными наследниками учения Гердера и представителями той теории эволюции и «органичности», на которую ссылаются наиболее знаменитые мыслители века. К несчастью, запутавшись в построениях своей эстетики и сделавшись жертвой обстоятельств, они довели свои идеи до абсурда. А кроме того, не довольствуясь протестом во имя чувства против сухости людей, воспитанных на Энциклопедии, они изгоняют разум и не допускают иного закона, кроме личных склонностей. Романтики проповедуют возвращение к природе, к наивной первобытной простоте, но ради этого они требуют от мира, чтобы тот отказался от своей привычки к размышлению и критике и чтобы, забыв долгие века свободных исканий, он, полный раскаяния, преклонился перед главой церкви!

Гердер показал всю скудость и узость аналитической критики французских философов и снова обратил внимание на неразрывные узы, связывающие человека с предыдущими поколениями и с окружающей природой. Но это учение, по мысли его творца приводящее к безропотной преданности великой задаче, цель и завершение которой скрыты от нас, — эта теория превращается у романтиков в мечтательный эгоизм. Порывы Шеллинга, тождество я я не я, мироздание как эволюция вечной идеи, отражающейся в уме человека, — все это восхищало романтиков, и они приходили к заключению, что поэт, истинный творец мира, стоит выше всяких законов. После Фридриха Шлегеля все гении повторяли, что «понять какое-либо явление значит оправдать его и что благородные натуры платят не тем, что они делают, а тем, что они собой представляют». Романтики сделались жертвами заблуждений, вызванных этой литературной концепцией: большинство их умирает молодыми, истощенными, вынося из этого безумного стремления к идеалу лишь горькое разочарование и безысходное отчаяние. Они утратили всякую связь с действительностью, и их произведения уносят нас в странный мир, сначала нас озадачивающий, а потом наводящий скуку. Чем расплывчатее действующие лица, чем туманнее образы и идеи, тем ближе считают себя эти авторы к идеалу искусства, как они его понимают. Их мысль истощается в теориях и силится подняться выше самой себя посредством иронии поэта, который сам судит свое произведение и осуждает его.

Плачевное банкротство школы, возвышенные стремления которой нередко приводили к смешному, школы, которая в самой высокой степени уважала искусство, а кончила литературной анархией, причем вожди ее, одушевленные самыми благородными страстями, сделались орудием в руках Меттерниха! Но «если они плохо кончили, все же мечта их была возвышенна». Эти поэтические души, впечатлительные и утонченные, были слишком нежны и неспособны к сопротивлению: они попали в водоворот событий и не могли совладать с ними; однако их ошибки заслуживают некоторого снисхождения, и их падение не должно — заставить забыть о прирожденном благородстве их стремлений. Гейне, последний из романтиков, самый выдающийся писатель этой школы, вынес им суровый приговор, нуждающийся, однако, в пересмотре. Во всяком случае, нельзя забывать, что писатели, огульно им осуждаемые, оставили нам несколько подлинно прекрасных произведений и щедрой рукой сеяли блестящие, плодотворные мысли. Гимны ночи Новалиса, лирические стихотворения Хельдерлина, Тика и Арнима при всех оговорках, какие приходится сделать, все-таки свидетельствуют о неисчерпаемом богатстве воображения, о великой силе эмоции и об удивительном мастерстве образов и языка. У романтиков было подлинное чутье народной поэзии, и Шамиссо, Брентано, Фуке и Гофман вернули или даже впервые даровали права литературного гражданства фантастической новелле, сказке, юмористическому роману. Ум этих писателей, презиравший всякие перегородки и предрассудки, всюду чувствует красоту и преклоняется перед ней. Истые последователи Гердера в этом отношении, романтики, — космополиты по своим вкусам; их привлекают забытые эпохи и неизвестные народы; у них есть способность отрешаться от себя, жить в прошлом. Романтики являются истинными создателями велик го исторического движения, которым справедливо гордится XIX век. Братья Шлегель открывают нашему изучению Индию и Восток; Вильгельм Гумбольдт создает сравнительную филологию; им обязаны мы Римской историей Нибура и Символикой Крейцера. Они делают почин в критике текстов и указывают современной науке неисчерпаемый кладезь сведений, какие можно найти в народных песнях, преданиях, законодательных памятниках, пословицах. Под их влиянием Савиньи изучением истории обновляет науку права, Александр Гумбольдт превращает географию в синтез всей жизни на земле, Шлейермахер возрождает протестантизм и дает Германии современное понимание религии.