Путь русского гангстера. Легенды лихих 90-х - Михаил Орский

Побеги, конечно, и у нас случались… НО!!! Я говорил с лагерными аксакалами и мнение их было такое (я не говорю, что оно правильное): «Да кто бежит-то? Непутевые. Те, кто в карты проигрался, под кем жопа уже дымится. Вот они и бегут. А если нормальный арестант – тебе зачем бежать. Тюрьма – дом родной. Наша задача – наладить здесь положение…»

Я обратил внимание на глубинную готовность русского человека нести кару и страдать за свои преступления. Неважно, как он сам это для себя и других объясняет.

А давеча прочитал у Николая Костомарова, что по свидетельствам западных средневековых летописцев их поражала обреченность русских воинов в случае неудачи на полях сражений («Русская История в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», с. 224). Я был обескуражен, но из песни слов не выкинешь: русские витязи не бились остервенело до последнего, не спасались бегством, не молили о пощаде, а вставали на колени и обреченно ждали смерти. Ну ведь прямая аналогия!

Если говорить о моем личном мнении, то считаю, что Вера в Христа и занятие любым преступным промыслом несовместимы. Веруешь? Делать ничего не умеешь? – Сажай картошку. Медбратом в дом престарелых иди. Пчел разводи. А то получается: «Обедню отслушаем, ближнего скушаем».

Был у нас в бригаде уже в девяностые и двухтысячные годы шибко верующий. Даже погоняло ему дали: «отец Юрий». Говорит, на усиленном режиме в Мурманске уверовал. Сильный, бесстрашный на стрелках парень. И женился на девице из Новотроицка, надо же – такое совпадение. Я его называл «православный бандит». Как есть православные поэты, писатели, художники… Однажды подарил ему майку с надписью «Православие или смерть», там, в числе прочего, череп нарисован. Так он отказался эту майку носить, мол, череп – это бандитский символ. Я аж взбеленился: «А ты-то кто есть? Дева Мария что ли?» Время шло, и все яснее чувствовалось, что Бог для него важнее, чем коллектив. И возникали такие ситуации, когда он говорил: «Вот это я сделать могу, а вот это Бог не позволяет» или «Сюда я пойду с вами, а туда Вера не пускает». И постепенно я отодвинул «отца Юрия» от основного ядра бригады, потому что посчитал такую его позицию вредной для коллектива.

Впрочем, многим авторитетам религия отнюдь не мешает, напротив, они общаются с батюшками, постятся, ездят на святые источники и даже совершают паломничества в Иерусалим и Новый Афон. Я же в Православии принимаю только одну молитву – Воровскую:

– Господи, прости, в чужую клеть впусти

Помоги нагрести, да и выпусти!

Пузырь

Некоторые арестанты, опять же, у которых есть для этого возможность, заводили себе кошек. Появился котенок и у меня. Черный, в белых манишке, бабочке и перчатках. Назвал его почему-то Пузырем. Таковы особенности человеческой натуры, что в заключении, без родных и близких, арестант не утрачивает потребности кого-то любить, о ком-то заботиться. Вот и я души не чаял в этом котенке. Уделял ему много времени. И котик не пропал, не потерялся. Ходил за мной, как собачка, провожал на промзону и на проверку. Бывало, возвращаемся в барак, каторжане просят: «Мишань, позови Пузыря…» Я зову… Он стремглав вылетает откуда-нибудь. И среди сотни, казалось бы, совершенно одинаковых зеков безошибочно находил меня. Запрыгивал на руки и урчал, как маленький паровозик.

У Самарского тоже был кот Барсик. Однажды в столовой давали рыбу. Маля припер в отряд две порции себе и Лукьяну. Порезал хлеб, лук, долго чистил рыбу. Пошел мыть руки, чтобы во всеоружии приступить к трапезе. Пока он наводил гигиенический марафет, Барсик утащил у него рыбу. Маля гонялся за ним по всему бараку, пытаясь сразить шельмеца сапогом… Потом пенял Самарскому, что тот не воспитывает своего кота, не в пример москвичу, у которого кот добропорядочный арестант.

13 сентября 1990 года заканчивался мой срок. Вместе со мной на волю вышел мой котик, уютно свернувшись в теплый комок у меня за пазухой. Накануне каторжане прикалывались: «Пузырь освобождается».

Я не сразу полетел в Москву, а решил тормознуться в Новотроицке, где меня ожидал старый кент Вилли. Там я собирался порешать вопросы с гревом в покинутый мною лагерь… На железнодорожной станции Оренбурга я попросил девчат в кассе, чтобы Пузырь посидел пару часиков у них в комнатушке до отхода поезда. Вернулся забирать перед отходом поезда, так отдавать не хотели! То же самое спустя несколько дней в аэропорту города Орска, откуда я улетал в Москву.

Мне было приятно, что девушкам так понравился Пузырек. И радовала отзывчивость русских людей на Урале, которые, наплевав на инструкции, пускали меня в помещения касс, кормили и поили моего кота. Надо ли говорить, что и в самолет нас с Пузырем пустили безо всяких справок и клеток. Знатоки в лагере утверждали, что кошки плохо переносят полет, что у них уши закладывает. Но Пузыреша безмятежно проспал до Москвы, словно всю свою короткую жизнь только и делал, что летал на самолетах.

Дома Пузырь сразу приглянулся моим старикам и, быстро освоившись, стал, как в лагере, провожать меня от дома до определенного места. Однако в дальнейшем жизнь его на свободе не сложилась. Пузырь сожрал в подвале крысиную отраву и умер.

Я еще трижды заводил себе котов, но ни к одному из них не прикипел душой так, как к своему лагерному питомцу.

Глава 6

Четверть века свободы

Подлец на брудершафт уже с министром,

И кнут, похоже, снова в силу вхож

На площади базарной, голосистой,

Где вешали вельмож…

Я вернулся в Москву…

Душевно отвиснув несколько дней в Новотроицке, я вернулся в свой родной город. И не узнал его. Почему-то больше всего поразили огромные очереди в винно-водочные отделы и мордовороты, выносящие оттуда сумки с водкой. Спекулянты. Я сразу понял, что это мои «клиенты». Они меня жутко раздражали. Как-то среди них я узнал паренька по фамилии Галкин, который учился в школе на несколько классов младше. За прошедшие одиннадцать лет он превратился в пузатого мужика с осоловелым взглядом.

– Что, торгуете? – спросил я у него.

– Да, это наш бизнес, – высокомерно ответил Галкин.

– На общее кому отправляете?

– На какое общее? – барыга посмотрел на меня, как на инопланетянина.

– Ну в тюрьмы там, в лагеря…

– Зачем нам это нужно? Ты что, Миш?..

– Так это неправильно. Нужно уделять внимание братве… Я наведу здесь порядок.

– Попробуй, – пожал плечами Галкин, равнодушно глядя мимо меня…

В Москве меня не было в общей сложности одиннадцать лет, не считая кратких приездов на три-четыре дня в перерыве между отсидками. В лагере я читал в газетах о появлении рэкета, группировок и мне казалось, что некоторые мои старые знакомцы из уличной шпаны могут двигаться в этом направлении. Но я ошибался. Все судимые и хулиганы из тех, кого я знал, в лучшем случае погрязли в семейной жизни, в худшем – поспивались. Рассчитывать мне было не на кого. Я решил не «пришпоривать коней» и осмотреться.

Бедный отец ожидал моего возвращения с замиранием сердца. Он боялся, что, после долгой отсидки, домой вернется чужой ему человек. Позднее он признавался, что первое время с трудом понимал мою переполненную феней речь… Я не замечал никакой настороженности со стороны родителей. И вскоре отец радостно сказал маме: «Это мой сын!»

Интересна родительская психология! Им, во что бы то ни стало, необходимо гордиться своими детьми. Отец уже был глуховат, поэтому говорил громко и спустя несколько лет после освобождения я случайно услышал, как он гордо рассказывал кому-то из своих друзей по телефону: «Мишка-то у меня, знаешь, авторитет в районе!..»

Будучи неисправимым оптимистом, отец в любой ситуации находил повод для прикола. Существовала давняя семейная байка, что мама никак не хотела уезжать в роддом, пока не дочитает детектив. А когда ее, наконец, повезли в родильное отделение на проспекте Мира, выяснилось, что там карантин. И маму срочно повезли в соседний роддом в Марьину Рощу. На одном семейном торжестве отец лихо прокомментировал мамины причитания по поводу моей «загубленной» судьбы: «Перед родами читала детектив, рожала в бандитском районе, а теперь удивляется, что сын не профессор!»

Году в 1992-м ко мне приехали ребята, которых отец не знал. Меня не было дома, и они остались ждать перед подъездом. Я скоро вернулся, и мы прямо на месте обсудили все вопросы. Случайно подняв голову, я увидел своего старика, который, сидя на балконе, держал пацанов на мушке моего ТТ. Он решил, что приехали враги.

Вслед за ним я с гордостью говорю: «Это мой отец!»

Через пару месяцев после освобождения, помогая журналистке Наташе Бояркиной разгрузить мебель в новой квартире, познакомился с ее квартирантом – боксером. Через него попал в спортивный зал возле метро «Библиотека им. Ленина». Там тренировались кикбоксеры. Этот спорт только зарождался в нашей стране. Школ кикбоксинга не было. Бойцов набирали из бокса и каратэ. Боксеров учили махать ногами. Каратистам «ставили» руки. Там на моих глазах разрушился миф о загадочном и несравненном, смертельном, боевом искусстве каратэ. В девяноста процентах случаев боксеры уровня кандидатов и мастеров спорта били каратистов как врагов народа. Там же я убедился: то, что годилось для лагеря, не прокатит в Москве. Это на фоне уральских травокуров и чахлых терпигорцев я казался Ильей Муромцем. Когда я получал военный билет, тетка-врачиха шумела на хилых призывников: «Позорище! Посмотрите на человека – только с лагеря, а хоть сейчас в десант!» Здесь же я справлялся только с ролью «мешка» для любого приличного рукопашника или разрядника по боксу. Я понял, что моим оружием должны стать мозги, дерзость, хитрость, но никак не кулаки.