Личное счастье - Любовь Воронкова

Или:

«А когда я был маленький, я думал, что деревья разговаривают».

Так же, смеясь, расскажет и Изюмка о том, что она «когда была маленькой, искала в цветах эльфов»…

Да, но как сейчас сказать Изюмке, что эльфов не бывает, когда час тому назад Полина Аркадьевна сама подсказала, где их надо искать?

– Вот что, Изюмка, – сказала Полина Аркадьевна: – мы с тобой совсем забыли, что эльфов нельзя увидеть днем. Ведь они же только ночью вылезают из цветов и летают туда и сюда, как бабочки!

– Да, правда! – помолчав, закричала Изюмка. – Да! Они же летали ночью! Светлячок им светил своим фонариком!

– Ну вот и все, – успокоенно сказала Полина Аркадьевна, – вот и пусть они летают ночью. А цветы из клумбы выдергивать не надо, все равно ты эльфов в них не увидишь. Ты понимаешь?

– Я понимаю.

И побежала на луговинку.

Ну вот и обошлось. Сказка осталась неприкосновенной, а девочка больше не будет портить цветов. А потом она постепенно забудет об этих наделавших столько хлопот эльфах.

Ребятишки водили хоровод и разноголосо пели: «Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай!»

Изюмка, занятая своей мыслью, взбежала на зеленый бугорок, вздымавшийся около самой лесной опушки. Оттуда было хорошо видно заходящее, подернутое нежной дымкой солнце. Облитая красным закатным сиянием, Изюмка помахала ему рукой:

– Садись, солнышко! Садись скорее, нам спать пора!

И, вернувшись к няне Наташе, сказала, зевая:

– Уже вечер, няня Наташа! Я уже спать хочу.

– Еще солнце не село, – ответила няня.

И Лена тотчас добавила:

– Изюмка – сплюшка.

Но вот и вечер наступил, и ночь пришла со звездами и луной. На широкой веранде тишина и сонное дыхание детей. Белые кроватки как теплые гнездышки. В дальнем уголке горит лампочка под зеленым абажуром. Около нее сидит няня Наташа с кружевным вязанием в руках, она сегодня дежурная. Зеленый отсвет абажура лежит на ее склоненной голове, на светлых бровях, на белоснежной косынке, на складках белой занавески окна…

Няню Наташу одолевает дремота, петля соскакивает с крючка, путается рисунок узора. А вот и совсем ее руки перестали шевелиться и вместе с вязанием упали на колени. Няня откинула голову – и тотчас появилось стадо овец, которые, словно кудлатые облачка, шли мимо нее. Овцы шли и шли, а няня Наташа подгоняла их зеленой хворостиной и все боялась, как бы они не забрели в болото. А болото уже мерещилось впереди, пустое, ядовито-зеленое, заросшее острыми травами…

Звякнул упавший на пол крючок. Няня вздрогнула, протерла глаза. И, чтобы разогнать неодолимую дрему, встала и, неслышно ступая, пошла вдоль белых кроваток. Дети спали, разрумянившиеся, с приоткрытыми ртами, подложив под щеку маленькую пухлую руку или разбросав сверх одеяла и руки и ноги. Няня тихо поправила сбившиеся подушки, укрыла тех, кто раскрылся. Подойдя к Изюмке, няня неожиданно встретила взгляд ее темных глаз.

– Ты почему не спишь? – шепотом спросила няня. – Все спят. Ночь на дворе.

– А если они придут?

– Кто это придет ночью? Не выдумывай. Дай-ка я тебя укрою.

– Эльфы придут. Они же везде летают.

– Ладно. Какие там еще эльфы! Спи, пожалуйста.

– Нет. Они ночью летают. Прилетят, а я не увижу.

– Беда с тобой. И чего это она забрала себе в голову? Ну ладно, если прилетят, я тебя разбужу. Согласна?

– Только обязательно?

– Ну конечно, обязательно! Спи.

– Хорошо.

Изюмка улеглась поудобнее, укрылась одеялом. Но сон не приходил.

Сквозь длинные белые занавески на веранду просеивался лунный свет. В узкую щель между рамой и занавеской заглядывал темный сад и яркая звездочка светилась среди черных веток. Изюмка лежала и глядела на нее.

«А как же они придут? – подумала вдруг Изюмка. – Двери закрыты. А на форточках марля от комаров!»

Изюмка села на постели, отвела со лба влажную темную челку и обернулась к нянечке. Но нянечки не было, только белое кружевное вязание ее лежало на столике около лампы. Может быть, няне Наташе захотелось пить. Может, у нее не хватило ниток для вязания и она пошла за ними…

Изюмка подождала. Потом слезла с постели, отодвинула тоненький засов на белой двери и в одной рубашонке вышла в сад. Дверь тихо закрылась за ней. Изюмка спустилась со ступенек, шагнула в прохладную росистую траву и пошла. Сад был совсем не такой, как днем: он был гораздо больше, и кусты были гуще, и деревья выше. Изюмка поежилась, остановилась, оглянулась кругом. Какие-то высокие цветы, будто свечки, сумеречно белели в темной траве, и легкие тени мелькали около них.

– Летают! – прошептала Изюмка и побежала к цветам, путаясь в мокрой траве.

Ночные любки, окруженные своим тонким ароматом, сияли, пронизанные лунным светом. Белая дрема распустила кружевные колокольчики над заснувшей кашкой. А дальше, под кустами, светились еще какие-то высокие белые цветы, похожие на маленькие серебристые облачка, осевшие на темную траву.

Бесшумная таинственная жизнь трепетала в ночи. Вот кто-то подлетел к белой дреме. Изюмка насторожилась, у нее застучало сердце. Это они! Эльфы!

Но это были большие ночные бабочки, светло-серые и темные, пушистые, как бархат.

«Тут очень маленькие цветки», – подумала Изюмка.

И побежала на луговинку, где, словно пригасший костер, поднималась большая клумба. Цветы спали. Они стояли неподвижно, осыпанные росой. И над ними тоже кружились бабочки.

Но бабочки ли это? Может, это и есть те маленькие человечки с крылышками, у которых осталась жить Дюймовочка?

Изюмка попыталась поймать одну из этих летающих теней, но мешали мокрые листья и высокие стебли цветов. А вдали, за клумбой, сияла под луной росистая полянка, и белые цветы, разбежавшись по всей полянке, весело справляли свой безмолвный ночной праздник. Вот там-то можно погоняться за бабочками и за эльфами!

Изюмка озябла, мокрая от росы рубашонка прилипала к ногам. Но все-таки она обогнула клумбу и побежала на полянку.

В это время издалека до нее долетел зовущий испуганный голос:

– Катя, ау! Катя, где ты? Изюмка, ау!

Это няня Наташа хватилась Изюмки. Ну, вот теперь она всех эльфов распугает и уведет Изюмку в дом. Изюмка, не откликаясь, побежала в кусты. Густая ветка осыпала ее дождем. Изюмка, съежившись, остановилась. А когда хотела повернуть обратно, оказалось, что ее окружила крапива. Крапива вдруг встала со всех сторон и не выпускала Изюмку.

А голос то приближался, то уходил в чащу. Дом стоял темный, окруженный деревьями, совсем незнакомый, таинственный дом. Но вот в нем вспыхнули окна, замелькали люди. И уже несколько голосов зазвучало в саду. И совсем близко, из-за густого широкого куста, позвал Изюмку милый негромкий голос Полины Аркадьевны:

– Изюмка, отзовись!

– Вот я! – дрожа от холода, отозвалась Изюмка.

И тут же теплые руки подхватили ее.

ТЕЛЕГРАММА

В большом заводском клубе не пустовало ни одного места. Кому не хватило стульев, стояли у стен. В зале дышала та добрая, веселая атмосфера, которая бывает, когда зрители смотрят игру своих любимых актеров. Легкие шепотки пробегали в темноте по рядам, светились улыбки, а то вдруг рассыпался смех и шумели аплодисменты.

А на сцене и в самом деле были любимые актеры. Среди елок и берез по зеленой травке бегал-катался румяный Колобок с круглыми озорными глазами и улыбкой до ушей. Когда он в первый раз выкатился на сцену, зрители дружно рассмеялись:

– Ух ты, веселый какой!

– По амбару метен, а ничего себе, упитанный!

– Это чей же?

– Стрешнева сынок!

– Эй, Колобок, а ты что-то прихрамываешь! Смотри, не убежать тебе от волка!

Антон от волнения ничего не слышал и ничего не видел. Колобок бегал-катался, прихрамывал и пел свою песенку про то, как он «по сусекам скребен, на сметане мешон…»

Пьеса шла быстро, оживленно. Колобок со своей перевязанной ногой убегал и от деда, и от бабки, и от волка, и от зайца… А в зале каждый раз, как только Колобку удавалось ускользнуть от своих недругов, громко хлопали. Этот актер пользовался самым большим успехом. На него просто никак нельзя было смотреть без смеха.

Зина то бегала за кулисы, помогала Елене Петровне одевать ребят, напоминала актерам их роли, то выходила тихонько в зал и отсюда смотрела на сцену. Она радовалась успеху своего братишки Колобка-Антона, радовалась, что ему так весело, радовалась его радости.

«Все-таки, когда ты сам ешь конфету, она слаще, чем если ее ест кто-нибудь другой», – вдруг всплыло в ее памяти.

А разве сейчас Зина радовалась бы больше, если бы выступала сама? Нет! Ничуть не больше, а даже меньше. И в эту минуту Зине стало отчетливо ясно, что человек, который произнес тогда эту сентенцию[4] насчет конфеты, никого никогда не любил, что человек этот убогий, с нищей душой. Ну что же взять с такого?