Нашу память не выжечь! - Евгений Васильевич Моисеев

для заключенных за тяжкие преступления, которых все же можно перевоспитать (Бухенвальд, Флоссенбург, Аушвиц и другие); ступень 3 – для заключенных за тяжелые преступления уголовного и асоциального характера, неисправимых и едва ли подлежащих перевоспитанию (Маутхаузен, Гузен-1)». По своему режиму Маутхаузен и Гузен относились к третьей ступени. Все эсэсовские подразделения Гузена подчинялись коменданту Маутхаузена штандартенфюреру СС Францу Цирайсу. «В Маутхаузене действительно содержались те, кого вывезли из оккупированных европейских стран, те, кто не только люто ненавидел фашистский режим, но и познал вооруженную борьбу с ним», – сказано в книге Д. Левинского «Мы из сорок первого…»

Узники, которые побывали в других концлагерях, оказавшись в Гузене-1, утверждали, что это самый ужасный, грязный и жестокий из всех гитлеровских лагерей смерти. Заключенные, которых отправляли в этот лагерь, были фактически обречены на смерть из-за скудного питания и непосильной работы. В период 1944–1945 гг. в Гузене погибло в два раза больше, чем в центральном Маутхаузене.

Итак, я нахожусь в Гузене-1 – филиале Маутхаузена. Здесь я буду пребывать около одиннадцати месяцев.

Перед нами открылась огромная площадь. Прямо – кухня, слева – деревянные, мрачные бараки. За ними два высоких каменных барака, в которых жили узники-испанцы. Прошли еще несколько метров, и навстречу вышли эсэсовцы. Нас стали распределять по баракам. Группу узников молодого возраста привели к низкой калитке. За ней параллельными рядами стояли бараки под номерами. Первым слева был распределительный блок № 13. Там мы прожили два дня. Из него меня и несколько других узников определили в блок № 14, а остальных, в том числе и моих друзей – ростовчан, распределили по другим баракам.

Старостой 14-го блока был Франц, бывший уголовник, непревзойденный садист. Его злобное, морщинистое лицо выражало ярую ненависть к узникам, а огромные сильные руки никогда не расставались с гумой – орудием избиения (резиновой палкой, внутри которой была проволока). Он орал нечеловеческим голосом и беспощадно избивал заключенных, когда ему что-либо было не по душе.

Заключенные работали в Гузенской каменоломне и на оружейных заводах, где они производили карабины, пистолеты и авиационные двигатели.

Мне пришлось работать в мастерских Штейер за фрезерным станком, а позже я стал выполнять слесарные работы. Здесь изготавливались детали для винтовок и автоматов. Готовые детали я должен был приносить на контроль в другое отделение.

Там я познакомился с поляками Зигмунтом Браморским, адвокатом из г. Гдыни, и профессором Варшавского университета (имя и фамилию, к сожалению, не помню). За время пребывания в лагерях я привык слышать крики, оскорбления со стороны капо, блоковых, эсэсовцев, а когда подошел к столу, отдельно стоявшему от всех станков и работавших на них узников, увидел двух благородных, интеллигентных людей. У них были добрые лица. Они спокойно разговаривали, с интересом поглядывая на меня. Пока я им сдавал готовую продукцию, мы о многом говорили. Их интересовало, кто я, как очутился в этом страшном лагере, почему у меня красный треугольник политического заключенного. Я им рассказал, что жил в городе Ростове-на-Дону, что мой отец, Василий Петрович, на фронте, мать, Елена Ивановна, работала в военном госпитале и военном училище. У меня есть маленькая сестра Людмила, которую я очень люблю. Ей было три годика, когда меня угнали в Германию.

Им понравилось это имя. Они очень интересовались жизнью в Советском Союзе. Я с радостью и гордостью рассказывал о нашей стране, о родном Ростове, о том, как мы жили до войны, и как любим свою Родину, что не смогли мириться с участью подневольных рабов и поэтому совершили побег. Они внимательно меня слушали и даже задали мне вопрос из истории Польши. Я им ответил. Для меня он был не очень сложным. В школе я учился хорошо, любил историю, много читал.

Наши беседы продолжались каждый раз, когда я приносил продукцию на проверку. Эти моменты в лагерной жизни были для меня отдушиной. Когда не было рядом надзирателей, я им потихоньку напевал русские народные песни, которые очень люблю, а также песни советских композиторов («Широка страна моя родная» И. Дунаевского, «Священная война» Б. Александрова, которая была написана в первые дни войны и стала для всех советских людей призывом к борьбе с фашистской нечистью). Наши песни им очень нравились. Часто я слышал, как они пели «Калинку». Русский язык для них был понятен. В свою очередь, шепотом они пели свои польские песни, которые я помню до сих пор. В концлагерях, общаясь с поляками, я научился говорить по-польски.

Мы все ближе узнавали друг друга. Их доброта располагала меня к ним, и я получал заряд тепла и душевного покоя. В трудные минуты лагерного существования это было так важно.

Через некоторое время я заметил, что к ним часто подходил один и тот же поляк. Они по-дружески приветствовали друг друга. Однажды, когда я принес на проверку детали, то оказался рядом с ними. Этот человек как-то настороженно посмотрел на меня, но, встретившись взглядом с Зигмунтом, сообщил ему сведения, полученные через какие-то тайные каналы. Это были фронтовые новости. Для заключенных они были очень важны. Вскоре выяснилось, что эти поляки были связаны с польской антифашистской организацией. От них я узнавал о положении на фронте, о победоносном продвижении Красной армии на запад и сообщал радостные вести другим узникам, вселяя надежду на скорое освобождение.

Дисциплина в лагере была уже не такой строгой, как раньше. Капо и надзиратели больше думали о своей участи, понимая, что приближается конец их власти над несчастными, измученными заключенными, что возмездие за их преступления неминуемо.

Мы с Зигмунтом стали встречаться чаще и беседовать подольше. Это был интересный собеседник, порядочный человек. В разговоре со мной он давал мне советы и наставления: «Останешься в живых, вернешься на Родину, обязательно учись. Из тебя получится хороший специалист, а может, и ученый». В его голосе я услышал пожелания доброго, искреннего друга. А еще он предлагал мне уехать с ним в Польшу, город Гдынь, где он проживал до войны, хотя прекрасно понимал, что я очень люблю свою Родину и никогда ее не покину.

К концу лета все чаще слышна была канонада зениток. В ясную, солнечную погоду высоко в небе над Гузеном пролетали самолеты наших союзников, рокотали моторы бомбардировщиков. Мы с тревогой вглядывались в небо. Меткой бомбардировке был подвергнут лес вокруг концлагеря Маутхаузен и его команд. Все понимали, что идут наступательные операции. Бои не затихали до конца войны. Иногда самолеты сбивали, а летчиков, спускавшихся на парашютах, расстреливали в воздухе. Те, которым удавалось спастись, сразу становились военнопленными узниками концлагерей. Через них в лагере узнали, что командование союзников хорошо осведомлено о расположении концлагерей, находившихся в зоне Маутхаузена. Поэтому