Следы на воде - Лариса Петровичева

Иногда, сидя в столовой и ковыряясь в каше, Алина вспоминала слова: «… сойдет даже полированный стол…», но кто их сказал и на что стол должен сойти, оставалось для нее загадкой. Виноваты в том были, конечно, лекарства; иногда после уколов Алина с трудом вспоминала собственное имя. Алина чувствовала, что слова эти могут ей помочь — вернее, поможет тот, кто за ними стоит — но…

Родители с братом приходили раз в неделю. После беседы с врачом, который с прежней радостной улыбкой уверял, что Алину вылечат непременно, они проходили в комнату для встреч с больными, где сидели около часа, рассказывая какие-то новости и глядя с невыносимой смесью жалости и укоризны: что ты с нами сделала, дочка, да как же ты могла. Час тянулся невыносимо долго, и, когда наконец время свидания истекало, Алина вздыхала с облегчением.

Их мыслей она больше не слышала.

Соседки по палате смотрели на Алину с завистью. К ним не приходил никто. Вообще.

Людмила, красивая холеная женщина за тридцать, имела раньше свой бизнес. За короткий срок она прошла путь от простой «челночницы» до главы крупной фирмы. Потом появились черви. Они ползали у бизнес-леди в животе и имели наглость кусаться, причиняя невыносимую человеческим языком боль. Людмила отправилась к гастроэнтерологу, который, выслушав симптомы заболевания, послал ее к психиатру. В больнице дама провела месяц и активно шла на поправку: черви ползли, как раньше, но уже не кусались, и это был прогресс.

Света была старше Алины на пять лет. Блестящая студентка иняза, умница, отличница, поэтесса, спортсменка и активистка, она тихо сдвинулась от непомерных учебных нагрузок. В психушку Свету привезли после того, как она ни с того ни с сего устроила драку в деканате с начальством. В историю с дракой Алина не верила; ей казалось, что милее и послушнее человека она не встречала. У Светы была тетрадка и коротенький карандаш; потом врач зачитывал в ординаторской ее стихи, и до палаты доносился утробный хохот санитарок.

Рассказ Алины соседки выслушали со спокойным, почти благочестивым вниманием. Потом Людмила сказала, что это ничего, что Писемский хороший врач и свою работу знает. Вправит мозги за милую душу. А Света внимательно посмотрела на Алину и заметила, что если бог на самом деле является на землю, то его точно также упекут в дурдом, так что все может быть. Алина промолчала, а Людмила посоветовала Свете заткнуться и не кидаться тут умными словами, хвалясь своим незаконченным высшим.

Грусть, которую Алина знавала и раньше, теперь окутала ее, точно саван. Она старалась развеять тоску смехом, но в психиатрических заведениях не смеются. Выплакать боль, изгнать ее из себя Алина не могла тоже — добавочный укол в этом случае был гарантирован. И она садилась у окна и смотрела в унылый больничный двор, стараясь не думать о том, что ее предали.

Конечно, предали! Подростков кладут в дурку с согласия родителей, а они согласились сразу. И слушать ее не стали; от позора надо избавляться быстро и решительно. А она всегда была позором — не любила школу, хоть и училась хорошо, не подлизывалась к классной, как остальные — а самый страшный грех — она была не такой, как все те дети, которых ей постоянно ставили в пример. И в итоге подложила родителям такую свинью — сперва вдарилась в гениальность, обрадовала; а потом взяла и сошла с ума — потому что дрянь и гнилушка, не может, чтобы все было хорошо.

Доктор считал оптимизм основой выздоровления, и Алина не могла обмануть его напускной бодростью. Она качал головой, но улыбался по-прежнему, словно мышцы лица у него заклинило. «Боюсь, она не хочет выздоравливать, — докладывал доктор Алтуфьевым — старшим, — но причин для беспокойства нет. Современная медицина, смею вас заверить, может многое». После таких бесед мама смотрела на Алину так, словно еле сдерживала истерическое желание закричать, завизжать, затоптать на нее ногами — «неужели ты, дрянь, не можешь постараться!» — как она обычно кричала, когда Алена приносила редкие тройки.

Она решила думать о хорошем. Но видимо из-за таблеток воспоминания получались смутными и расплывчатыми, словно осевший на стекле пар, готовый в любую минуту побежать каплями. Огромный плюшевый слон — родителям задерживали зарплату, и Алина ходила к магазину каждый день просто им любоваться. Лето в деревне, вишни, брызжущий сквозь листву солнечный свет. Новогодняя дискотека в прошлом году… Максим тогда только перевелся в их школу… кто такой Максим? Олег дарит ей свой меч… завязал со Средиземьем на веки вечные… все? Дальше — слезы, одиночество, тоска, обиды и обидки, невысказанные желания, слезы, ежедневная рутина, боль, атмосфера нелюбви и непонимания, слезы. По большому счету вспоминать было нечего.

Дни слились в один муторный серый день, и утром Алина не могла сказать точно, наступило ли уже «завтра» или же все еще продолжается «вчера».

Зима была вечной.

Достать оружие.

Это казалось Дэну самым важным. Достать оружие, прорваться в больницу и вытащить Алину.

Когда Михаил ответил по телефону, что «н-ну, её нет… а кто спрашивает?», а из болтовни старушечьего патруля у подъезда Дэн узнал, что родители отвезли Алину в психушку, то на какое-то время потерял способность рассуждать логически. Позднее, вспоминая начало года словно бы со стороны, Дэн понял, что превратился в некое подобие машины, которое понимает одно: самый лучший, самый дорогой, самый главный человек страдает, его необходимо спасти, — и движется к выполнению задания, ни на что не обращая внимания, ничего не осознавая, ничего не признавая, одержимое своей целью.

Достать оружие. «Калашников» или «УЗИ». Дэн понятия не имел, как обращаться с автоматом, но считал это дело наживным, тем более что не собирался ни в кого стрелять. Но когда у тебя в руках оружие, люди становятся более сговорчивыми: ружьем и добрым словом ты добьешься гораздо большего, чем просто добрым словом — Аль Капоне знал, что говорит. А потом можно будет уехать. Увезти Алину куда-нибудь на юг, подальше от этого города, казенного и хамского, подальше от этих людей, чтобы никто не посмел и пальцем ее тронуть…

Когда в дверь зазвонили, а потом застучали чуть ли не ногами, Дэн уже знал, что делать.

— Так, профессор ждет, — Андрей не остался на площадке, как обычно, а вошел в квартиру. — Семенихина сорвалась, любовник ушел к другой. Давай собирайся, время не терпит.

Решительно выложив все это, бывший священник вдруг увидел, что Дэн давно одет в цивильное, чисто выбрит и радостно улыбается.

— Я готов, Андрей Олегович, едем.

Удивленный Андрей смог только развести руками и выдавить из себя сакраментальное: