Синтез. Создание Бога в эпоху Интернета - Александр Бард

что Кант своим корреляционизмом открывает дверь к интерактивности, которую Ницше позже завершает своим релятивизмом. Но у Зороастра существует не просто одна постоянно движущаяся активность между различными явлениями, а скорее явления также находятся в постоянном движении вокруг себя. Вот почему мы говорим о строительных блоках Зороастра как о внутридействующих переменных в отличие от интерактивных констант Канта и Ницше. Интраактивность - это историческая радикализация интеракционизма, а реляционизм, соответственно, историческая радикализация релятивизма.

Синтетизм - это гегелевский синтез тупиковой дихотомии между теизмом и атеизмом. Когда мы ушли из теизма в атеизм, мы выплеснули ребенка вместе с водой. Мы стали антирелигией, а не антитеизмом. Но, пережив атеистическую парадигму и выйдя с другой стороны, мы готовы к синтетической парадигме с ее пониманием постоянной и базовой потребности человека в функциональной метафизике. Синтетизм предстает как единственная надежная метафизическая система для интеллектуального человека третьего тысячелетия. Это означает, что единственной альтернативой синтетизму является подсознательная и молчаливая метафизика, и такая метафизика, конечно, может быть столь же непродуманной и разрушительной, как и любая другая, поскольку она по определению не является сознательной и, следовательно, вряд ли очень разумной. И насколько разумной представляется эта альтернатива при ближайшем рассмотрении?

 

Живая религия против смертельного отчуждения

Когда Фридрих Ницше, начиная с "Так говорил Заратустра" и далее, во второй половине XIX века констатирует и объявляет смерть Бога, это также означает смерть идеи о наличии объективной истины. Это происходит потому, что объективная истина как идея полностью зависит от метафизической константы, первичного взгляда, перед которым возникает истинный объект. Но если этого первичного взгляда не существует, если не существует метафизического бога вне времени и пространства, то рушится и вся основа для фиксации объекта. Явления начинают танцевать во все более сложных схемах взаимозависимостей, и с началом этого танца исчезает возможность объективно достижимой, достоверной истины о явлениях. Больше нет авторитета, выдающего сертификаты подлинности. Больше нет никого, кто служил бы универсальным постигателем истины для объекта. Все истины становятся зависимыми от относительной позиции постулирующего истину, что впоследствии означает, что все истины становятся субъективными.

Еще до Ницше Кант показывает, что реальность как она есть и никем не воспринимается, нуменальное, по определению недоступно человеку, который вместо этого вынужден мириться с воспроизведением нуменального в качестве объекта в картине мира, состоящей исключительно из субъективно переживаемых явлений. Таким образом, объект субъективен, опосредован нашими ненадежными органами чувств и ни в малейшей степени не объективен как таковой. После Канта все формы объективизма становятся невозможными для любого философского размышления на эту тему - "объективисты" XX века, такие как Айн Рэнд, посвящают себя исключительно аутичной вульгарно-философской философии без какого-либо понимания кантовской революции - и на смену этому понятию приходят различные формы субъективизма, а тем самым и различные формы релятивизма. Более того, Ницше успешно демонстрирует, что истины не только должны быть субъективными, но и зависят от субъекта, который их производит. Психологизируя наблюдателя и превращая его в подвижное тело вместо неподвижной души, Ницше завершает кантовскую революцию.

Релятивизм проявляется уже в языке. Каждое понятие, каждый лингвистический компонент находится в состоянии постоянного потока, постоянно меняет значение: во времени, в пространстве, между и внутри тех, кто использует для общения устные звуки или письменные знаки. Рассматриваемый как социальный инструмент, язык, таким образом, никогда не может быть объективно достоверным, а значит, и не может отражать непреходящую объективную истину. По мнению французского философа Алена Бадью, из этого общего правила для языка есть исключение, и это математика. Хотя математика по сути своей тавтологична - предложение 2 + 2 = 4, конечно же, означает, что 2 + 2 - это другой способ сказать 4, поэтому ее информационная ценность чрезвычайно мала, - в качестве оптимальной вечности она, тем не менее, манит нас своими неявными обещаниями фиксированных значений, расположенных в застывшем пространстве-времени. Через естественные науки математика, кажется, предлагает человеку возможность установить более верный и эффективный контакт с объективной реальностью. Она соблазняет нас возможностью объективного установления качественных различий между субъективными высказываниями.

Немецкий философ Юрген Хабермас выдвигает интерсубъективность как высшую истину, к которой может стремиться человек после того, как Кант отодвинул объективную реальность туда, где она безнадежно недосягаема. По мнению Хабермаса, отсутствие объективности может быть противопоставлено и защищено только широким плюрализмом субъективных голосов. Хабермас представляет себе, что в публичной сфере между акторами на равных ведутся переговоры о межсубъектности, которые трудоемки и требуют много времени, но в итоге все же приводят к удовлетворительному результату, поскольку множество субъективных позиций сталкиваются и взаимодействуют друг с другом. Например, доверие к науке основано на убеждении, что интерсубъективная истина может быть выловлена с помощью процесса, называемого экспертной оценкой. Ни одна позиция не получает признания, если она не одобрена коллективом, состоящим из формально образованных экспертов; и наоборот: если текст содержит множество сносок, он считается академически истинным или, по крайней мере, заслуживающим доверия.

Однако Бадью утверждает, что математика изменяет предпосылки Хабермаса; с помощью математики мы можем выйти за пределы интерсубъективности и достичь объективности, которую Кант не понимает. Широкое признание парадигмы квантовой физики в науке и ее последующее драматическое влияние на философию, например, влияние идей Нильса Бора на философию процесса Альфреда Норта Уайтхеда и наоборот, несмотря на ее изначально крайне контринтуитивные утверждения, доказывает, что это именно так. Бадью утверждает, что благодаря прогрессу математики онтология наконец-то может оставить позади репрезентационизм, корреляционизм и даже релятивизм, чтобы затем совершить решающий скачок к реляционизму. Таким образом, кантовская парадигма уйдет в прошлое, и объективность снова станет возможной.

Однако проблема в том, что феноменальная и неоспоримая полезность математики в самых разных контекстах неоднократно ослепляла человечество на протяжении всей истории и склоняла его к самым фатальным ошибкам. Подсознательная привлекательность дуалистической философии Платона - когда она становится широко распространенной в Древней Греции в IV веке до н. э. - вероятно, в значительной степени заключается в религиозных устремлениях Платона, и, конечно, именно они впоследствии делают платонизм идеальным партнером иудаизма, когда они вместе составляют два основных ингредиента агрессивно дуалистического христианства. Павел - греческий еврей, гибрид между Моисеем и Платоном; паулинское христианство - космологический дуализм древнего Египта, воскрешенный через воссоединение его иудейской и греческой ветвей (сравнимый с космологическим монизмом древнего Ирана в лице Зороастра, представленным Гераклитом у греков).

Но важно понять философский темперамент Платона. Он постоянно и невротично стремится к точности: неопровержимому определению. Поскольку жизнь хаотична и безгранична, а смерть - единственное, что является точным, неоспоримым и определенным, неизбежным следствием этого является то, что платонист в глубине души поклоняется смерти. Если предшественник и соперник Гераклита - иранский