Смертельно прекрасна - Эшли Дьюал

Я больше не смотрю на столик. Отворачиваюсь и схожу с места.

ГЛАВА 8. СЕКРЕТЫ ДОМА МОНФОР

Я прохожу на кухню и вижу Мэри-Линетт. Одной рукой она помешивает суп, другой держит книгу. Лицо у нее серьезное, словно она пытается разобраться в конструировании дельтапланов. Я усаживаюсь за стол и складываю перед собой руки.

— Не думала, что готовка — это так сложно.

Мэри растерянно оборачивается. Вид у нее смешной. Волосы завязаны в неуклюжий пучок, на футболке пятна от воды. Она взмахивает лопаткой и усмехается.

— Это какая-то адская околесица! Не понимаю, как Норин справляется. Соли по вкусу и приправ по вкусу. Всего по вкусу, и получается какая-то отрава! И, черт возьми, как тут иначе, если в рецепте ничего толком не написано?

Я криво улыбаюсь и выдыхаю.

— А где тетя Норин?

— Она уехала.

Мне становится не по себе. Я нервно переплетаю пальцы.

— Уехала?

— Ага. Позвала в Дилос знакомая. — Мэри пробует на вкус суп и морщится. — Черт. Не хочу заведомо тебя огорчать, но, наверно, мы закажем пиццу.

Дилос — крупный город в тридцати километрах от Астерии. Жители закупаются там продуктами, одеждой. Ездят отдыхать, время от времени выбираясь на свободу, несмотря на то, что репутация у городка вполне себе криминальная.

— Надеюсь, она уехала не из-за меня? — Глухо спрашиваю я. Идиотский вопрос, но не думаю, что в отношениях детей и взрослых вообще бывают умные вопросы.

— Кто?

— Норин.

— Пф, что за глупости? Ты-то тут причем?

— Ну, мы вчера плохо поговорили.

— Если бы она уезжала каждый раз, когда мы с ней ссоримся, она бы здесь вообще не появлялась! — Мэри вытирает руки и со вздохом плюхается напротив. Вид у нее усталый, измученный, словно она не готовить пыталась, а как минимум сажала самолет. — Ты ведь не против пиццы? Можем, заказать китайскую лапшу.

— Мне все равно. Честно. — Я улыбаюсь и впервые чувствую себя прекрасно. Никаких тайн, никакого страха, будто мои родственники двинутые. Мы такие же, как и все.

— Как дела в школе?

— Я записалась в группу поддержки.

— Что? — Прыскает Мэри и вскидывает брови. — Серьезно?

— Завтра отбор. Но я ведь занималась гимнастикой, так что… — Со скучающим видом осматриваю яблоки, красиво разложенные на тарелке, и пожимаю плечами.

— Не знала, что ты хочешь быть чирлидером.

— Я и не хочу. Наверно. Вообще, это спор. — Дергаю уголками губ, вспоминая Мэтта, и ударяюсь лбом о поверхность стола. — Я должна продержаться хотя бы неделю. Только бы не сорваться. Терпеть не могу этих худощавых идиоток.

— Ну, ты тоже худая…

— Они еще худее. — Я вновь смотрю на тетю и морщусь. — Кости, просто торчащие во все стороны кости, правда! И безумно короткие юбки, едва прикрывающие зад.

— Если ты их ненавидишь, зачем согласилась? — Мэри-Линетт хмурит брови, а затем вдруг придвигается ко мне близко-близко и коварно улыбается. — А с кем ты поспорила?

— С другом.

— И друг, наверняка, очень симпатичный.

Я смущенно краснею и выдыхаю:

— Тетя Мэри!

— Что? — Она театрально хлопает ресницами. — Будто бы мне не было семнадцать.

— Такое ощущение, что кое-кто до сих пор не вышел из этого возраста.

— Лучше быть вечным ребенком, чем старой скрягой!

— Мэтт вполне обычный.

— Мэтт, — пробует на вкус Мэри-Линетт и щурится. — Тот самый, с которым ты гуляла вчера ночью «до школы и по площади»? Мэтт Нортон?

— Я гуляла не только с ним. Мы были втроем. — Защищаюсь я. — Еще Хэрри.

— Но поспорила ты с Мэттом.

— Да.

— И именно он высокий, черноволосый и голубоглазый, верно?

— Ох, лучше бы я тебе ничего не рассказывала. — Закрываю ладонями лицо и взвываю. Черт, сердце колотится, как сумасшедшее! Этот разговор явно выбивает меня из колеи.

— И, кажется, именно он встречается с Джиллианной Хью — дочерью пастора.

— Откуда ты все знаешь? — Удивляюсь я.

— Городок маленький…

— Собираете слухи? Теперь я хотя бы в курсе, какое у вас тетей Норин хобби.

— И что на кону?

— В смысле?

— На что вы поспорили. — Мэри довольно ухмыляется и кивает. — Рассказывай, у нас с тобой не должно быть секретов, Ари. По части мальчиков — я просто гуру.

— Мне не нужны советы по части мальчиков. — Смущенно протягиваю я. — К тому же, мы с ним толком и не спорили. Просто, так, к делу пришлось, и я решила попробовать.

— Ох, осторожнее, моя милая.

— В каком смысле?

Мэри-Линетт грустно улыбается и кладет ладонь поверх моих замерзших пальцев.

— Самое светлое сердце становится темным, когда его разбивают.

Не понимаю, откуда столько драмы. Мы же обсуждаем какие-то глупости, а в глазах у тети Мэри целая история. Я недовольно закатываю глаза.

— Мое сердце действительно разобьется. Если мы прямо сейчас не закажем пиццу.

Тетя глухо усмехается, а я перевожу на нее хитрый взгляд. Пусть не думает, что она меня раскусила. Я умею хранить тайны.

Более того, я умею убежать людей в том, что тайн никаких нет.

На следующее утро, спустившись на кухню, я обнаруживаю на столе записку: пицца в холодильнике, и, да, я никудышная тетя.

Усмехаюсь и плюхаюсь на стул. Прошла неделя, а такое чувство, что целая вечность. Я уже забыла, как выглядел мой прежний дом, какого цвета были обои на кухне; сколько горшков с анемонами стояло на крыльце… Я не помню запаха маминых духов, названий любимых книг Лоры и рычания двигателя папиной машины. Я забываю. И это страшно.

Неожиданно до меня доходит, что только мысленно я не смирилась с потерей, тогда как уже давным-давно живу дальше. Я боюсь сказать: мне лучше, потому что это будет не просто предложением. Это будет предательством по отношению к тем людям, которых я любила, и которых больше со мной рядом нет. Я предаю их. Предаю память о них. Мама и папа, и Лора: они превращаются в призрачные силуэты. И я боюсь, что однажды, вытянув руку, я наткнусь на пустоту; мне больше не за что будет ухватиться.

Воспоминания стираются. Как и все в этом мире: обида, боль, радость. Живешь ради мгновений, которые в скором времени исчезнут из памяти. Живешь ради призраков. Но не абсурд ли это? Пора опомниться, прекратить гнаться за молниеносными секундами, брать от жизни все не периодически, а постоянно. Правда, потом оказывается, что без горя — нет счастья. Без болезни — исцеления. Без одиночества — любви. И ты возвращаешься к тупику и оказываешься в сетях, сплетенных собственноручно. И тебя все устраивает, потому что ты привык ужасаться поразительной жестокости жизни и ее законов. И тебе хорошо.