Информационный террор: воспринимать или жить? - Светлана Троицкая

В рекламе так и сказано: “25-й кадр из-за сверхвысокой эффективности был запрещен в рекламе. Но не в образовании.

Начиная с 50-х годов методика интенсивного обучения использовалась спецслужбами разных стран для подготовки агентов и дипломатов! И вот теперь — доступна для всех простых россиян. За небольшую плату в память будут вбиты 2000 слов, которые застрянут там навсегда…” Иными словами, реклама прямо обещает, что человек будет искалечен, ибо память может работать, только непрерывно очищаясь от того, что не используется. Без забывания нет активной памяти.

Из психоанализа в доктрину манипуляции сознанием перешло важнейшее понятие “психологическая защита”. Заметим, что поставил проблему защитных механизмов психики, противодействующих внедрению извне, еще сам Фрейд… Понятно, что успех манипуляции сознанием наполовину зависит от умения нейтрализовать, отключить средства психологической защиты каждой личности и общественных групп.

Запад пережил огромный эксперимент по возможностям манипуляции сознанием — фашизм. Оказалось, что овладение средствами массовой информации позволяет осуществить полную, тотальную манипуляцию сознанием и вовлечь практически все общество в самый абсурдный, самоубийственный проект. Соратник Гитлера А. Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признал: “С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление».

Глава 3. Главные мишени манипуляторов сознанием

«Посмотрим, на какие психические и интеллектуальные структуры в сознании и подсознании личности, а также на какие кирпичики культурного ядра общества прежде всего направляют манипуляторы свой удар, чтобы разрушить психологические защиты и “подготовить” человека к манипуляции. Что надо сделать, чтобы отключить здравый смысл? — вопрошает Кара-Мурза. — Оказывается, что подготовка к манипуляции состоит не только в том, чтобы разрушить какие-то представления и идеи, но и в том, чтобы создать новые идеи, желания и цели. Это временные, “служебные” постройки, главная задача которых — вызвать сумбур в мыслях, сделать их нелогичными и бессвязными, заставить человека усомниться в устойчивых жизненных истинах. Это и делает человека беззащитным против манипуляции.

Мы уже говорили, что человек живет в двух мирах — мире вещей и мире знаков. Вещи, созданные как природой, так и самим человеком, — материальный субстрат нашего мира. Мир знаков, обладающий гораздо большим разнообразием, связан со сложными, текучими и часто неуловимыми отношениями. В целом весь мир знаков — первая мишень для манипуляторов.

В том искусственном мире культуры, который окружает человека, выделяется особый мир слов — логосфера. Он включает в себя язык как средство общения и все формы “вербального мышления”, в котором мысли облекаются в слова.

Язык как система понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает мир и общество, есть самое главное средство подчинения. “Мы — рабы слов”, — сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше.

В последние годы все больше ученых склоняются к мнению, - что первоначальной функцией слова на заре человечества было его суггесторное воздействие — внушение, подчинение не через рассудок, а через чувство. Известно, что даже современный рассудочный человек ощущает потребность во внушении. В моменты житейских неурядиц мы ищем совета у людей, которые вовсе не являются знатоками в возникшей у нас проблеме. Нам нужны именно их “бессмысленные” утешения и увещевания. Во всех этих “не горюй”, “возьми себя в руки”, “все образуется” и т. д. нет никакой полезной для нас информации, никакого плана действий. Но эти слова оказывают большое целительное воздействие. Именно слова, а не смысл.

Внушаемость посредством слова — глубинное свойство психики, возникшее гораздо раньше, нежели способность к аналитическому мышлению. Это видно в ходе развития ребенка. В раннем детстве слова и запреты взрослых оказывают большое суггесторное воздействие, и ребенку не требуется никаких обоснований. “Мама не велела” — это главное. Когда просвещенные родители начинают логически доказывать необходимость запрета, они только приводят ребенка в замешательство и подрывают силу своего слова. До того как ребенок начинает понимать членораздельную речь, он способен правильно воспринимать “предшественники слова” — издаваемые с разной интонацией звуки, мимику, вообще “язык тела”.

Гитлер писал в “Майн Кампф”: “Силой, которая привела в движение большие исторические потоки в политической или религиозной области, было с незапамятных времен только волшебное могущество произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу слова”.

Гитлер писал как практик-манипулятор, гипнотизер. Но примерно то же самое подчеркивает современный русский философ С. Московичи в книге “Наука о массах”: “Что во многих отношениях удивительно и малопонятно, это всемогущество слов в психологии толпы. Могущество, которое происходит не из того, что говорится, а от человека, который их говорит, и атмосферы, в которой они рождаются…”

Раньше слова имели многослойный, множественный смысл. Они действовали во многом через коннотацию — порождение словом образов и чувств через ассоциации. Отбор слов в естественном языке отражает становление национального характера, тип человеческих отношений и отношения человека к миру.

В Новое время естественный язык стал заменяться искусственным, специально создаваемым. Теперь слова стали рациональными, они были очищены от множества глубинных смыслов. Это был разрыв во всей истории человечества, когда вместо силы главным средством власти стала манипуляция сознанием, а власть имущим понадобилась полная свобода слова — превращение слова в безличный, неодухотворенный инструмент.

Превращение языка в орудие господства положило начало и процессу разрушения языка в современном обществе. Именно устранение из языка святости и “превращение ценности в товар” сделали возможной свободу слова.

На деле “освобождение” слова означало прежде всего устранение из него святости, искры Божьей — десакрализацию. Слово переставало выражать заключенную в вещи первопричину. Разрыв слова и вещи был культурной мутацией, скачком от общества традиционного к обществу гражданскому.

Во второй половине XX века произошел следующий перелом — 9 слов из 10 человек узнает из “центрального” источника, и обычно они сказаны через микрофон.

Основоположником научного направления, посвященного роли слова в пропаганде (а затем и манипуляции сознанием) считается американский социолог Гарольд Лассуэлл. Он разработал методы семантического анализа текстов — изучения использования слов для передачи или искажения смыслов. Отсюда было рукой подать до методов подбора слов.

Теперь язык напрямую связан со здравым смыслом. “Правильный” — это язык диктора, зачитывающего текст, данный ему редактором, который доработал материал публициста в соответствии с замечаниями совета директоров. Это безличная риторика, созданная целым конвейером платных работников. И весь этот односторонний поток слов направлен на определенную группу людей для того, чтобы убедить ее в чем-либо.

Здесь берет свое начало “общество спектакля” — этот язык “предназначен для зрителя, созерцающего сцену”. Язык диктора теперь уже не имеет связи со здравым смыслом, он несет смыслы, которые закладывали в него те, кто контролировал средства массовой информации. Люди, которые, сами того не замечая, начинали говорить на таком языке, отрывались от здравого смысла и становились легкими объектами манипуляции.

Как создавался “правильный” язык Запада? Из науки в идеологию, а затем и в обыденный язык перешли в огромном количестве слова-амебы, прозрачные, не связанные с контекстом реальной жизни. Они настолько не связаны с конкретной реальностью, что могут быть вставлены практически в любой контекст, сфера их применимости исключительно широка. Важный признак этих слов-амеб — их кажущаяся “научность”. Скажешь, например, коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада — и твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки.

Начав говорить “словами без корня”, человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что опереться.