Ласко́во - Петр Смирнов

И, наконец, главное. Не убедив крестьян на деле в преимуществах коллективного труда, добились обратного – пренебрежения ко всему общественному, как к ничейному. Красть, ломать, как попало бросать колхозное стали открыто. Кто и видел – молчал, потому что не жалко. На улице, под открытым небом стояли не убранные под крышу, как это было у заботливых хозяев, телеги на зиму, а сани на лето. В канавах валялись плуги, бороны, оглобли, поломанные колёса, рваные хомуты …

Председатели колхозов, счетоводы, бригадиры – часто наиболее болтливые и юркие мужички из бедноты – после всякого рода совещаний в сельсовете, а то и в райцентре “соображали” напиться не за свой счет, возвращались домой еле живыми, иногда потеряв лошадей и друг друга.

Народ сочинил песенку:

Бригадиры заходили,Счетовод песни запел,Председатель завертелся,Видно, выпить захотел.

Выпить было легко: тайно пропивали колхозное зерно, давали “по блату” подводу и т. п.

Городские ругались: “У, колхозник!..”

А ведь колхоз, если бы он на деле был коллективным хозяйством самих крестьян, – это же лучшая форма! И – никаких совхозов в деревне! Только колхозы, но – чтобы управляли сами колхозники.

Пымаешь

Всю ночь выла вьюга. Между крыльцом сельсовета и дверью конюшни намело сугроб. Дежуривший в ту ночь мужичонка по прозвищу Пымаешь раза три намеревался пойти к лошадям, напоить и задать корма, но всякий раз, приоткрыв дверь, тут же её захлопывал. Ветер, казалось, подхватит его самого, сорвет с крыльца и бросит в объятия снежной бури.

“Ладно, погожу, пымаешь, может, к утру перебьёт”, – думал дежурный, накрываясь с головой полушубком и вновь засыпая на лавке. Во сне видел Носко. Тот страшно ругался и замахивался казацкой нагайкой. В страхе Пымаешь просыпался и шёл опять к двери, прислушиваясь к вою ветра. Показалось, за дверью стоит Носко, вот сейчас войдёт. Ну, пропал тогда! Открывал в страхе дверь, и в лицо било колючим снегом. Закрывал, возвращался к тёплому стояку. Сидел, думал.

“Вот, пымаешь, оказия. Хоть бы пету́н пропел, знал бы, скоро ль свет… Построились, пымаешь, за версту от деревни, петуна и того не слыхать…”

Снова клонило в сон. Нет, нельзя спать. Надо же сходить к лошадям. Пымаешь зажёг фонарь, застегнул на все пуговки полушубок, нахлобучил ушанку, надел шубные рукавицы – и пошёл. Ветер не утихал, пламя в фонаре прыгало, чёрной копотью покрывая стекло. Пришлось фонарь спрятать под полу полушубка. В конюшне – бывшем гумне – почувствовал облегчение от ветра и пурги. Вытряхнул снег из валенок.

Лошади мерно хрумкали клеверным сеном. Пымаешь осмотрел кормушки, повесил фонарь на гвоздь, убрал навоз. Делал всё не спеша, аккуратно, знал – Носко не потерпит беспорядка у лошадей. “Вот бы, пымаешь, пришел сряду, увидел бы меня за работой – совсем, пымаешь, другое б дело”, – думал мужик, набирая охапку сена.

Труднее было с водой. Ту, что была в бочке, он израсходовал с вечера. Идти же в такую непогоду ночью искать колодец или прорубь в мочиле было делом безнадёжным. В Сорокине с водой вообще было худо. Даже ручейка поблизости не было. У каждого жителя свой колодец.

Пымаешь опрокинул бочку, вылил остатки воды – набралось два неполных ведра. “Эх, маловато, ну да ладно”, – и дал сперва жеребцу Носко, а потом кобыле Гранова.

Покончив с делами на конюшне, Пымаешь возвратился в сельсовет, растопил стояк. Мало-помалу забрезжило в окнах. Ветер ослабел, вьюга успокоилась.

Носко всегда приходил на работу раньше всех. Рано пришел и в этот раз. В черной шубе и кубанке, в валенках и меховых рукавицах, он – по всему видно – собрался куда-то ехать. Небрежно буркнув на приветствие дежурного, спросил о лошадях. Пымаешь бойко ответил, что обе лошади всю ночь ели клевер.

– Сыты, пымаешь, сыты, – заключил он.

Носко направился к выходу. “Слава богу, пымаешь, пронесло”, – с облегчением подумал мужик и решил пойти расчистить прорубь на Тимошкином пруду. Зашел в сарай за лопатой и ведром. Там Носко запрягал в санки своего Кобчика.

– Поил? – спросил строго.

– Поил, пымаешь, поил, по полному ведру выпили, – затараторил Пымаешь и пошел на пруд. Он был уверен, что Носко уедет.

Но Носко не уехал. Увидев в конюшне пустую бочку, он решил проверить дежурного. Дождался, когда тот принес воды, потребовал:

– Дай! – и, взяв ведро, поднес коню. Тот сначала пофыркал (вода-то ледяная), но затем стал пить, цедя сквозь зубы. Выпил всё ведро до дна.

Носко, подавая ведро, приказал:

– Неси ещё!

Пымаешь, схватив ведро, побежал к пруду. “Вот беда, вот беда”, – повторял он про себя и жалел, что сперва взялся топить печку, а не расчистил прорубь, не принёс воды и не напоил лошадей.

Второе ведро с водой конь понюхал, но пить не стал. Носко поставил ведро и шагнул к побелевшему мужику. Тот знал, что в гневе Носко может огреть нагайкой, но нагайки сейчас не было. Может, пронесёт, подумалось, а уж ругань-то он стерпит любую.

Резкий удар кулаком в ухо свалил его на пол.

– Встань, – тихо сказал Носко.

Пымаешь поднялся.

– Врать будешь?

– Так ить поил…

– Врать будешь?!

– Не-е…

– Будешь дежурить ещё сутки, – сказал Носко и уехал.

Новые праздники

В 1932 году в Сорокине открыли ШКМ, и наш 5-й класс был в ней и единственным, и старшим.

Весна 1933 года выдалась дружной. 1 мая из окон школы мы увидели, как в Сорокино со стороны Тиней двигались толпы людей с красными флагами. Нас тоже построили возле школы и повели к сельсовету. Там была сколочена простенькая трибуна, на которой уже стояли Носко, Гранов и еще несколько человек. На площади выстроились колонны нарядно одетых людей: школьники из четырёх местных школ, колхозники, служащие. Позади колонн стояла любопытствующая неколхозная молодёжь.

Ничего подобного раньше мне видеть не приходилось. Я запомнил тот день как народный праздник. Организованный, совершенно не похожий на ярмарки с пьяными драками. Очень мне всё это понравилось.

Первым выступал Гранов, потом долго говорил Носко. Ему аплодировали, кричали “ура”. Я тоже кричал: восторг наполнял мою душу. Выступали секретарь комсомола, учителя, служащие, председатели колхозов – многие выступали, а Гранов всё вызывал и вызывал новых ораторов. Некоторые стеснялись, речь у них не получалась, в толпе смеялись, но аплодировали.

Потом школьники, а за ними и взрослые пели “Смело, товарищи, в ногу” и другие новые песни.

После митинга комсомольский секретарь Николай Мамаев показывал упражнения на турнике и брусьях. Парни пробовали тоже, но редко кто даже подтянуться смог больше трёх раз. Лишь Петя Шлеёнок из Пожен подтянулся двадцать раз, чего не смог и сам Мамаев.

Митинги у сельсовета 1 мая и 7 ноября вошли в традицию. Только после войны их почему-то заменили заседаниями накануне вечером, назвав торжественными. Однако никакой торжественности, да и самих праздников уже не стало.

Сельсовет

Носко никогда и никуда не уезжал втихомолку. На запряжённой ли в санки, осёдланной ли лошади – сначала покрасуется перед окнами сельсовета, проедет взад-вперед, и уж тогда только уедет. Трудно сказать, проверял ли он тем самым готовность к дороге, показывал ли людям свою требовательность, или просто удовлетворял свою казацкую прихоть. Под седлом Кобчик танцевал, и Носко красовался на нем, словно артист. Все, кто были в сельсовете, выходили на улицу смотреть. Не дивиться красоте, слитности седока с конём было нельзя. Кубанка, кожаная тужурка, подпоясанная и перехваченная крест-накрест на груди и на спине ремнями, галифе с широкими красными лампасами, сверкающие хромовые сапоги – всё гармонировало с крепко сбитой, ладной фигурой смуглого, чуточку горбоносого, черноусого казака.

Были раньше у крестьян-единоличников кони и получше Кобчика. Были и санки и тележки выездные. Были и гонки зимой в санках. Всё было до коллективизации. Но вот сёдел и верховой езды почему-то не было. И сам я не видел, и никогда не слышал о верховой езде в наших краях. Видимо, потому с таким интересом и смотрели на гарцующего Носко.

Однажды он уехал в колхозы подгонять завершение весеннего сева. На то были причины: вечером должен был приехать новый предрика (председатель районного исполнительного комитета) и на пленуме сельского совета вручать переходящее красное знамя. Сельсовет первым в районе завершил весенний сев. Такое было впервые – в наши края всегда поздно приходила весна, недели на две позже других начинали пахать и сеять, последними и заканчивали. И вдруг Носко всё перевернул! Вот тебе и двадцатипятитысячник, ай да казак!..

Сев, конечно, ещё шёл полным ходом, и план выполнен не был. Однако Носко приказал председателям колхозов отчитаться о выполнении, а некоторым – и о перевыполнении плана. Передовым он хотел быть, ему это было нужно, но на знамя он никак не рассчитывал. Заметка в газете, похвала – другое дело. А тут – знамя! И едет сам Быстров.