Ласко́во - Петр Смирнов

В “Пример” на готовое пришли бедняки и батраки. У кого что было – все обобществили: лошадей, коров, овец, кур, оставив дома только кошек.

Командные должности в коммуне заняли активисты из соседней деревни Загу́бье. Они решали, кого принять, кому отказать, кого исключить.

Из Каменки в коммуну приняли комсомолку Валю. Туда, в Рожнёво, она и жить перешла. Отец с собой ей ничего не дал, и сам ни в коммуну, ни потом в колхоз так и не пошёл.

Какую работу выполняла в коммуне Валя, я не знаю. Она отличалась от других девок тем, что на гулянья ходила с балалайкой, сама играла и сама пела грубым мужским голосом частушки “с картинками”. В компании парней она за ночь успевала побывать на двух-трёх гулянках. Никто никогда за ней не ухаживал, да она, пожалуй, того и не хотела.

Комсомольцев было ещё совсем мало, они тогда носили форменную одежду полувоенного образца: парни – гимнастёрки и галифе, девушки – гимнастёрки и юбки. У всех – хромовые сапоги и поясные ремни с портупеей через плечо. Очень красивая по тем временам форма!

Всё в коммуне было общее. Работали по распорядку дня, по распорядку ходили в столовую завтракать, обедать и ужинать. Первое время (в 1930–1933 годах) коммунары ни в чём не знали нужды: в коммуны поступало всё от раскулачивания и изъятое за неуплату налогов по “твёрдому заданию”, а также за отказ вступать в колхозы. Плата за продукты и вещи для коммунаров была символической. Но так как у коммуны и на это денег не было, государство выделяло кредиты.

Крестьянам же и после изъятия у них имущества было не освободиться от недоимок: имущество продавалось совсем дёшево, а если задолженность и погашалась, крестьяне вновь облагались налогами.

Коммуна жила, но “пример” для крестьян был очень уж непривлекателен, и никто из них не хотел расставаться со своим хозяйством. Всяк рассуждал по-своему: середняк не хотел объединяться с бедняком, а бедняку нечего было объединять. Кулака – такого, чтобы раскулачить, уже не было. Надо было найти ему подобного.

Опираясь на установку на уничтожение кулачества как класса, власти на местах направили теперь основной удар против крестьян мало-мальски зажиточных.

У нас в Ласко́ве кулаков не было, но и в колхоз мои соседи вступать не хотели.

Как-то раз прихожу из школы, а у нас в избе полно народу. Я уже знал, о чем сходка, о колхозах говорили везде, в том числе и в Шумаях, где была школа.

За столом сидели “уполномоченные насчет колхоза”. Папаша неожиданно спросил у меня:

– Петь, в колхоз надо писатца?

– Ага, надо, – ответил я.

Уполномоченный тут же меня похвалил:

– Правильно, сынок!

Папаша сказал уполномоченному:

– В своей деревне я не против, если все вместе.

Однако больше никто в колхоз “писатца” не хотел. Все отказывались наотрез. Груня, как всегда упираясь обеими руками в лавку, ёрзала по ней и твердила одно и то же:

– Я одна никуды. Как мужики, так и я. Ага, ей-бо. Зато правда.

Мало-помалу люди стали убывать в Ласко́ве, и зажиточных там и вовсе не стало. Сначала уехали Егор Бобкин с женой Машкой. Вскоре и сына Колю взяли к себе в Ленинград. Ваня Бобкин еще раньше “пристал в дом” в Махновке. Дружная семья Бобкиных уменьшилась на трёх трудоспособных. Уменьшилась семья и у Мишиных – Ваня с Ксенией уехали в Красное Село. Иван Макаров с Матрёной были уже старые, а Груня и многодетные Тимоха с Дуней и подавно бедняки. Один мой папаша тянулся изо всех сил: сдавал госпоставки, платил налоги.

“Кулаков” нашли в соседних деревнях. В Тяглице раскулачили Гришу: у него и лошадей была пара, и коровы три, и вообще хозяйство крепкое. Семья была у Гриши большая, работящая, дружная – трое сыновей, две дочери и невестка. Но тяглицкие не испугались, после раскулачивания в колхоз так и не пошли, остались единоличниками.

В Шумаях раскулачили Сергея. Создали там колхоз и назвали “Сигнал”. Создали колхоз и в соседней деревне Лавни́. Когда дело дошло до названия, то решили так:

– Коль в Шумаях – “Сигнал”, то в Лавнях – “Тревога”!

Хоть и горько, но всё же и тогда шутили мужики.

Раскулачили также Лёху в Каменке, Васю – в Есенке, и много кого ещё в других деревнях. Так что “кулаков” нашли, их самих выселили, а имущество свезли в коммуну “Пример”.

Коммунары ездили с уполномоченными по деревням, выступали на собраниях, хвалили новую жизнь, призывали вступать в колхозы. В коммуну больше никого не принимали, и новых коммун не создавали, но “Пример” держали.

Осенью 1932 года я пошел в пятый класс только что открывшейся школы крестьянской молодежи (ШКМ) в Сорокине. До открытия ШКМ там была лишь начальная школа. Но когда раскулачили и выселили Федота и Тимошку, в их домах разместили магазин и ШКМ.

От Ласко́ва до Сорокина далеко, и я жил в общежитии. Продукты, из которых готовили для нас обеды в столовой, мы приносили из дому. Детей коммунаров Митю и Ваню снабжала коммуна. Они важничали перед остальными ребятами. Вечерами они много рассказывали о жизни коммуны, знали о ней всё, рассуждали как взрослые, потому что заправляли там их отцы. Мы слушали внимательно. Мне хотелось, чтоб и в Ласко́ве был колхоз и папаша (кто же ещё?) стал председателем.

Коллективизацию проводили насильно; ни тогда, ни потом, ни теперь мне не известно, когда, где, в какой деревне был создан колхоз добровольно, по желанию крестьян. Помню, в Ласко́ве на одной из сходок Тимоха (он был посмелее других) спросил уполномоченных, Яшку из Кулайкова и Митю из Загубья:

– Так ить в колхоз – добровольно?

Те наперебой отвечали:

– Добровольно. Но – обязательно.

– Обязательно. Но – добровольно.

Их – уже колхозников – возили по деревням для агитации.

Долго упирались в По́жнях. Я уже заканчивал седьмой класс (весной 1935 года), шёл как-то домой и встретил девушку из Пожен, Дуню Сысоеву. Всплеснув руками, она воскликнула:

– Ах, Петенька, наша деревня-то сгорела!

Я опешил: как сгорела?! Утром шёл в школу – была на месте. И днем про пожар не слышно было.

– Ка-ак? Когда?

– Да ну-у, в колхоз записались…

И так повсюду. “Добровольно”.

Из коммуны “Пример” примера не получилось. Она пожила за чужой счет, раскулачивать больше было некого. Коммуну преобразовали в колхоз “Марксист”.

“Сигнал”

От Ласко́ва до Шумай два километра, а до Махновки – все четыре. В первый класс Шумайской школы меня тятяша отвёл уже после Покрова, а потом я начинал ходить в школу уже с 1 сентября, по крестьянским понятиям – “нескладно рано”. Когда-то в школу ходили только зимой, потому и говорили про кого-нибудь: ходил в школу столько-то зим.

Мы ходили в школу из Ласко́ва мимо хуторов Вани Моха и Даруши. Они нас знали хорошо и в ответ на наше “здравствуйте” и “бог в помощь” отвечали:

– Ай да ребятки! Здравствуйте. Спасибо.

Не поздороваться было нельзя: скажут родителям и нам влетит.

В самих Шумаях первым по пути в школу был хутор Вани Тимошина. Он и его жена Алёна тоже отвечали на приветствие. Им было не лень остановить нас, прекратить на время работу и каждого расспросить, поинтересоваться отметками. Обязательно узнавали, что сейчас работают в нашей деревне.

Все шумайские отлично знали ласковских, равно как и наши – их. Со временем я тоже стал знать в Шумаях не только каждого старого и малого, но и кто кому какая родня.

В первый класс ходили в Шумаи я и Ваня Тимохин. На следующий год нас из Ласко́ва ходило уже четверо – брат Митя и Коля Бобкин тоже пошли в школу. Ходили пешком. В редких случаях – в плохую погоду – кто-нибудь из родителей отвозил или встречал нас на лошади. Иной раз лихо доставалось от мороза и встречного ветра. У троих были валенки, хоть и не новые и не всегда по ноге, а Ваня Тимохин всю зиму ходил в яловых сапогах из кожи домашней выработки (у Тимохи не было овец).

На третий год Ваня и Коля пошли в Махновскую школу. Они убедили родителей в том, что в Шумаях, мол, плохо учат, потому и отметки у них плохие. Это было неправдой. Учителя были хорошие, я их всех помню по сей день и вспоминаю о них с благодарностью.

Оставшись вдвоем в Шумайской школе, мы с Митей в плохую погоду домой не ходили, а ночевали в “классе”, располагавшемся в избе Гравы, спали на русской печке. Тогда я и стал очевидцем всех собраний по организации в Шумаях колхоза “Сигнал”. Он создан у меня на глазах, я всё о нем знал и в последующие три года, когда с 5-го по 7-й класс учился в Сорокине, и еще четыре года, когда уже сам работал учителем в Шумаях.

Колхоз объединял крестьян одной деревни Шумаи и существовал с зимы 1931-32 годов до прихода немцев летом 1941 года. В 1950 году при укрупнении колхозов стал бригадой, а теперь Шумаи – лишь малая часть бригады огромного по территории, но совершенно безлюдного, дышащего на ладан колхоза “Комсомол”, объединяющего что-то около 35 деревень. “Комсомол” обречён, ничто уже не поможет ему возродиться, ибо некому там работать…

Это – видно всем. Я же хочу рассказать о том, что и как было в наших краях полвека назад, о чём помнят уже немногие, а книг о том не издано. Только узнав истину прошлого, можно понять трагедию настоящего…