Ласко́во - Петр Смирнов

И вот батрак Петров Василий одним из первых попал в список актива и с удовольствием просиживал целые дни на сельсоветских сходках. Дома Иришка с пятью малыми ребятами спины не разгибала, выбивалась из сил. А здоровый, как бугай, муж тем временем околачивался в сельсовете, встревал в разговоры о бедняках, середняках и кулаках.

Кулак оказался рядом, в деревне Каменка – Алексей Фёдоров. Он, его старший сын Ефим с женой Устишкой, средний и младший сыновья Яков и Коля – семья сильная, работящая, а земли по силе было мало. Поэтому Алексей нашел занятие для Яшки и Коли. Научились мальцы делать санки, тележки, стали принимать заказы. Потом к тележкам да санкам добавились шкафы, комоды, прялки, кровати, столы.

Вторая изба Федоровых превратилась в мастерскую. А семья большая, в одной избе жить тесно, да и Якову пришла пора жениться. Купили где-то дом-пятистенок, поставили через дорогу. В одну половину дома перенесли столярную мастерскую, а в другой установили маслобойню. И тем самым дали окрестным крестьянам громадное облегчение. Ведь сколько труда требовалось, чтобы приготовить льняное масло! Семя надо было сперва высушить на противне в печи, затем растолочь в ступе, перетереть вручную с добавлением соли и воды, снова на противне поджарить за заслонкой. И лишь после этого, насыпая в мешочек, можно семя зажимать в би́ло, и бить молотом, чтобы потекло масло. А тут – знай крути колесо да размалывай семя в муку; потом зажимай винт и – побежало в чашку душистое масло. И уже никто не стучал деревянным молотом по билу – ждали лишь очереди, чтобы масло – выжать.

И ещё одно доброе дело сделал Лёха – купил молотилку и веялку. Крутить, правда, их надо было вручную, но всё равно это куда легче, чем молотить цепами или веять с лопатки.

Надо сказать, что ни одна из машин (а по тем временам это были машины) не пускалась по рукам. Не говоря уже о стационарной маслобойке, молотилку и веялку в поездках по деревням сопровождал кто-нибудь из сыновей Лёхи, ухаживал за ними, смазывал.

Нечего и говорить, что Лёха был причислен к кулакам. Еще бы! Ведь всё, что есть у Лёхи, – на виду. А то, что всё это добыто не чужим, а собственным трудом – для Щипаного значения не имело. Батрак Щипаный, раскулачивая Лёху, ещё и упрекнул его:

– Моя баба тебе рожь жала.

Да, было такое. Может, всего один раз. Но Иришке на своем хуторе жать было нечего, а детей кормить надо…

Щипаный был нештатным председателем ККОВ – крестьянского комитета общественной взаимопомощи. Так он и подписывал выдаваемые им справки. Не помню, чтобы кому-нибудь помог его комитет, а вот что его самого называли “ков”, это помню.

Зимой по воскресеньям в Ласко́ве у Тимохи собирались картёжники и играли на деньги в “очко” или в “буру”. В числе заядлых картёжников был и Щипаный. Однажды он много проиграл, но отдавать было нечего, и он, как всегда пьяный, поднял скандал. В избе было полно народу: приходили смотреть игру многие мужики, молодежь, да и мы там вертелись. И вот когда шум уже готов был превратиться в драку, Нюшка Мишина пристыдила Щипаного:

– Ва-ась, а Ва-ась, да что ты разошёлся – ить ты наш “ков”!

И Щипаный сразу понизил голос, а вскоре и вовсе шуметь перестал.

Вряд ли кто знал значение слова ККОВ, иногда Щипаного называли “кол”, но все знали, что он член сельсовета. А это была власть.

Менялись в Митрофановском сельсовете председатели, но ни одного не было из местных, всех присылал район. Народ подметил: каждый из них приезжал на попутной подводе, а уезжал обозом из 4–5 подвод. Каждый новый председатель, ознакомившись с обстановкой, сколачивал свой актив. Один из председателей, еще до начала коллективизации, “отшил” Щипаного из актива. Понял, видимо, что с таким “батраком” не нажить авторитета.

Щипаного ненавидели, но боялись, особенно после того, как он, пьяный, ударил ножом Ваню Онисимихина. Тогда такого еще не бывало – чтобы в драке применять нож. Появилось позднее.

Щипаный мог устроить поджог, обокрасть – ему всё до поры сходило с рук.

Я уже в школу ходил и как-то увидел, что Ваня Онисимихин, милиционер, вёл арестованного Щипаного в район. С тех пор он больше не объявлялся.

Иришка потом вступила в колхоз.

Хлеб

Летом 1928 года зарядили дожди. Не было от них спасения ни днем, ни ночью. Если раскалённому солнцу случалось изредка прорваться на полчаса сквозь тучи, то жгло оно немилосердно, будто мстило за потерянное. Оттого скошенная мокрая трава только прела, издавая противный запах. Выколосившаяся рожь не могла налить щуплые зерна.

Хорошо ещё, что поля наши были рядом с деревней – люди ловили малейшую возможность просушить сено и снопы ржи. Для этого сначала с поля по полвоза свозили на гуменник, а оттуда по охапке да по снопу переносили на гумно, во двор, под навес и даже в сени.

Для спасения урожая себя не жалели: работали, если выпадал хотя бы час вёдра, даже ночью. Но сохранить полностью даже скудный урожай – зерно так и не налилось – не удалось. Народ оказался перед угрозой голода.

Еле-еле наскребли на семена, посеяли озимую рожь и засыпали на хранение яровые, а есть было нечего. Муки́ хватало только на то, чтобы повалять по ней чёрную массу из жмыха, высушенной и растолченной травы и из всего этого испечь “хлеб”, т. е. облачить эту массу в корку. Резать такой хлеб было нельзя – он прилипал к ножу. Хлеб ломали. Съедобной была только корка, липкий “мякиш” прилипал к дёснам, зубам, к нёбу и даже к языку.

И вот с таким хлебом я пошел в первый класс Шумайской школы. К хлебу давалась еще бутылка молока.

Но даже такого хлеба не хватило бы, по расчетам, до нового урожая, и люди искали выход. Мишины из двух коров продали одну, Бобкины продали двух, оставшись с одной. Тимоха и Груня продали последних.

На домашнем совете тятяша тоже предлагал продать хотя бы одну из трех коров, но папаша не соглашался. Он полагал, что с тремя коровами на семь едоков – он всё же середняк, и пусть люди видят, что в бедняки он не подался, как некоторые. Тогда ещё среди крестьян считалось позором попасть в бедноту, сравняться с такими, как Щипаный или Груня, не говоря уже о побирахах. Всеобщим было мнение, что бедняки – это лодыри. Я с этим согласен, потому что хорошо помню то время.

Правда, скоро выяснилось, что те, кто изо всех сил карабкались, чтобы не попасть в бедноту, проиграли. Оказалось, что выгоднее было туда попасть. Однако ж, не всякий может так вот сразу, легко, “сориентироваться” в жизни.

Продавшие коров привезли из Питера мешки с буханками, насушили сухарей и ели настоящий хлеб, хотя и не досыта. Тимохин Ваня и Бобкин Коля в школу брали хлеб из сухарей, а я – черную массу.

В конце зимы 1929 года детям бедняков на обед в школе стали выдавать по пайке хорошего хлеба, испечённого из чистой ржаной муки. Нам, ласковским, предложили принести справки из сельсовета о том, к какой категории относятся хозяйства наших родителей. По тем справкам Ване с Колей, как детям бедняков (и Бобкины с одной коровой на семь едоков попали в бедняки), тоже стали выдавать на обед по пайке ржаного хлеба. Мне, как сыну середняка, отказали.

Папаша послал меня к Щипаному:

– Попроси справку, что у нас нет хлеба, тебе в школу взять нечего.

Что я давился чёрной массой, видела и учительница Анна Федоровна, жалела меня, но помочь ничем не могла.

– И чего держат трёх коров твои родители, – возмущалась она, – продали бы, как другие. А справку принеси, я отнесу в Сорокино.

Я пошёл к Щипаному.

Он только что пришёл из сельсовета, сидел за столом, ожидал, пока Иришка доставала из печи и маслила льняным душмяным маслом картошку. Я ждал, пока он поест, а у самого слюнки текли. Казалось, что мне такой вкуснятины вовек не едать.

Щипаный, закончив обед, написал мне справку, я отнес её Анне Федоровне, та предъявила её в Сорокинский сельсовет. Но в пайке хлеба мне отказали: отец – середняк.

Уже перед весной наши продали-таки одну корову, и папаша съездил в Ленинград за хлебом. Нам его дали только попробовать. Хлеб как-то распекали до полужидкого состояния, добавляли льняного жмыха и снова пекли. Так вот и дотянули до нового урожая.

Конечно, весной и летом 1929 года жили впроголодь. Поэтому какая была радость, когда поручали нам с Митькой сбегать за чем-нибудь к няньке Сашке в Махновку. У них с дедом Яшкой был хороший хлеб. А уж за стол нянька посадит обязательно, и молока нальет: “Поешьте, сынки, поешьте”.

Если, случалось, посылали не обоих, а одного, то другой просился слёзно. Такой он был вкусный, хлебушек…

“Пример”

Дело шло к коллективизации. Газет в Ласко́ве никто не читал, но разговоры о колхозах уже шли. Вести не лежали на месте.

В других краях колхозы стали создавать, и у нас, надо полагать, решили показать мужикам пример. В деревне Рожнёво организовали коммуну и дали ей такое название – “Пример”. Но сначала власти раскулачили и куда-то сослали рожнёвских зажиточных крестьян, всё у них отняв. Не на голом же месте создавать коммуну!