На линии горизонта - Диана Виньковецкая

— А вы что, думаете, американцы — такие же люди, как и мы?

Его вопрос повисает.

Мы не знаем, что ответить на такой вопрос, и через некоторое молчание он сам продолжает, видимо, и не ожидая от нас услышать ничего вразумительного.

— Мы поначалу, по первости, тоже так думали, что они такие же люди, как и мы. А вот, трошки, тридцать лет живу с американцами и вижу: не такие они люди, как мы. Тридцать лет живу — ни единого, трошки, нейбора не знаю. Ни единого френа вокруг. Собаки — только френы у них. У нас в станице кажинный — какой френ батьке был! Русский кастам! А тут разговоришься с ним, вроде как со своим, улыбается, вроде как поначалу кажется, а коснись достать слово из‑под сердца, — нет такого френа! Не делится он. Чужой. Увидите, как проживёте подольше. Чужие друг другу люди.

— У нас душа есть, а их, видать, Бог оставил, — добавила Анна, а Сергей продолжал:

— Не умеют они быть френами. Не умеют! Поживёте, оглядитесь — и вспомните мои слова.

Сергей говорил на смеси четырёх языков: некоторые слова вставлял по–немецки, другие — только по–английски, русский с украинским у него давно перемешались. И вдруг изумил Яшу лингвистическим чутьём:

— У вас там, задалече, язык — чистый, а у нас на Дону — мешаный.

Мы ласково распрощались, наевшись вдоволь ухи, и они пообещали нам приехать на ответный обед.

В день приглашения семьи Сергея Наугольного на обед я сделала украинский борщ с пирожками, вложив всё мастерство в своё коронное блюдо: курицу, фаршированную грецкими орехами. Толя купил для Валечки малахитовые серёжки для её тёмно–вишнёвых глаз. Долго я и он выбирали, чем оттенить её красоту. Купили ещё розы и лилии, — как у мадонны из «беседки роз». Когда всё было готово, позвонила Валечка, извиняясь:

— Маменька и папенька сказали, у нас очень много хозяйственных дел, и приехать мы не сможем.

Наш раздосадованный геолог уехал в Колорадо; — дальность его работы и была причиной их неприезда. Этот секрет нам потом открыла Наташа:

— «Донские казаки» убоялись, — увезут красавицу— дочку в другие горы!

Приготовленный для Валечки подарок наш друг подарил другой.

А мы в каждый праздник Рождества получаем переливающиеся, искрящиеся, с блеском, самые–самые нарядные поздравления от семьи «донского казака» Сергея Наугольного.

Пост скриптум

Ну, и что ты можешь сказать после двадцати с лишним лет житья в Америке: — Такие же американцы люди как и мы? Такие или не такие?

Изначально человек не ангел, где бы он ни родился. А ещё страннее «разнос», разделение, разрыв внутри человеческого вида, как писал Теяр де Шарден, да и все мы об этом знаем. Поэтому, кого и с кем сравнивать в таких многослойных обществах как русское и американское, и с такой иерархией? Всех американцев со всеми русскими? Политиков с политиками? Артистов с артистами? Интеллектуалов с ковбоями? И так до бесконечности… и по вертикали и по горизонтали. А по какой шкале, и какой линейкой? Исторические, политические, социальные обстоятельства того или другого места, естественно, порождают и этнические и эстетические различия, но кто является представителем той или иной культуры?

В нескольких разрозненных фрагментах, сквозь призму географии, без претензий на серьёзный анализ, отличий и сходств «таких» от «не таких», бегло отвечу на предсказание Донского казака: «поживёте в Америке и увидите — не такие американцы люди, как мы».

Для начала я сравню себя со своими американскими детьми. Сын Даничка, как я писала раньше, возглавлял моё американское воспитание, основу которого заложил трактат старшего сына Илюши: «Мама, веди себя, как достойный человек.» Не пей… Не кури… Не смотри, как русские… (не оглядывай с ног до головы). Не дари подарки… (если тебе человек не может отдарить). Не говори за спиной… и так далее. Иногда я видела себя глазами моих детей, и не раз удивлялась столкновению «таких» с «не такими».

Даничка увидел письмо, пришедшее на наш адрес на имя его любимого профессора, нашего друга: «Почему к нам пришло письмо на имя профессора Т?» Я отвечаю: «Он зарегистрировал свою машину на наш адрес, район безопасный, и ему меньше платить за её страховку». «Мама, но ведь это против закона, почему вы так делаете?» Потому что…, стало неловко что‑то говорить и я промолчала.

«Какая цель нашей поездки в Россию?» — спрашивает Даничка, заполняя таможенную декларацию, при посадке в Санкт–Петербурге весной девяносто какого‑то года. Одной из целей поездки в Россию было моё желание показать Даничке его корни, чтобы он проникся, если не любовью, то интересом к своему происхождению, к родине его родителей, и чтобы он (и я тоже) надыщавшись имперским петербургским воздухом ощутил, может быть, ещё сохранившийся там дух великого народа. И может для того, чтобы совпали наши ощущения…

«Напиши — бизнес», — отвечаю я. «Но, я еду не по бизнесу.» — «Нужно так для того, чтобы регистрироваться (или нет) в гостинице.» «Сколько я везу денег?» — «Столько‑то». — «У меня нет столько». — «Я тебе дам». — «Мама, а почему русские всё время обманывают?» Почему? Ответить коротко: не такие мы люди, — прав был Донской казак. Но я промолчала.

Как объяснять американскому парню, что народился новый человек, который освободился от всякой ответственности, и с одной стороны он ненавидит любую общественную машину, находясь во вражде с ней, а с другой — всегда прячется за неё. Он амбивалентен и не свободен, пропитан всей коллективной моралью и аморалью. Живя там, где мы жили, так привыкаешь к обману государственной машины, к обходным манёврам, к манипуляциям, всё это, как само собой разумеющееся, и ничего не видишь предосудительного, когда, к примеру, даёшь маленькие «чаевые» милиционеру, не выписывающему тебе штраф за нарушение правил езды. «Американцы — законопослушные». — Комментирует русский журналист, и слышится оттенок пренебрежения, и как бы подразумевается, что мы‑то лучше, мы — такие вольные казаки. Слово «законопослушные» скомпрометированное, по–английски в этом слове нет такой интонации. Как сопротивляться соблазну усматривать в чужих… чего‑нибудь плохое?

«Мама, не плакай», — утешал меня Даничка, когда мы вступили на русскую землю — после столь долгого отсутствия. «Посмотри, — отвлекает он меня — какая красивая таможенница, давай скажем ей, что русские женщины — красавицы!» Из‑за слёз я ничего не вижу. Подходим к стойке, не успели открыть рот, как красавица открыла свой: «Что, не видите, что написано, — по одному подходите!» И пошло… и пошло до полной бестолковщины, и отдельного рассказа, как картины, привезённые нами в музей Ахматовой на выставку, красавицами были арестованы. И как придирались наши русские богини, и как хотели взять взятку, и как они её получили, и как сразу стали такими милыми и ласковыми. (Совсем мало девкам платят.) Слёзы уже не мешали мне их видеть. Даничка был уверен, что картины нам вернут только на обратной дороге, и «правил» наших взяточных игр он не мог распознать. Да я и не хотела посвящать его в тайны нашего ленинградского двора.

В Америке и думать бы не думали давать взятку — на таком уровне, (это не «Боинги», ни «Энроны»…) да, никто бы и не взял, потому как работа оплачивается прилично, — не до взяток. А уж если что нельзя провезти, то — нельзя — и никакими способами не провезёшь. Это даже бывает неудобно, — нет никаких механизмов давления.

«Мама, а почему носильщики не хотели подносить наши чемоданы? Сказали: Сами докатите». Трудно забраться в их головы и понять их намеренья. Может, они прикинули, что им невыгодно нести два чемодана — ждали целый воз, а может, просто нарочно, сознательно не желали быть связанным обязанностью, проявляли волю — «не хочу, и всё». «Но ведь это их работа, они бы заработали денег, а не так просто стояли?» Может, мы им не понравились, мол, молодой парень — пусть сам несёт, — и хоть это и противоречит выгоде, но эмоции удовлетворены. Наш человек часто хочет настоять на своём, и выгоды не ищет.

Этим тоже «наши» отличаются от прагматичного западного человека, вернее, отличались. Сейчас условия жизни в России усложнились, и куда понесётся наш человек вместе со своей волей — ещё неизвестно. Хотелось бы думать, что при всей возникшей деловитости, этические суждения будут определяться не в такой степени близости к наличным, как в Америке, — должно же остаться что‑то в русском характере и от великой русской литературы девятнадцатого века?

По дороге из аэропорта, за окном всё отдавало приездом в захолустье, в провинцию; убогость пейзажа меня неприятно волновала: вдруг Даничка решит, что нет никакого красивейшего города мира, что я его выдумала. И я уже сама стала волноваться: а есть ли он на самом деле? И я бормотала, что Город ещё впереди, что будет ещё красиво… Встречающий нас приятель — шофёр, чувствуя моё нетерпение, тоже торопился скорее оказаться в красоте города… и машину остановили за превышение скорости. Он быстро вышел из машины, (в Америке этого ни в коем случае нельзя делать, нужно сидеть в машине и вести переговоры с полицией через окно) что‑то проделал с милиционером и через секунд пять вернулся. «Вам так быстро выписали штраф, и сколько?» — поинтересовался Даничка. «Никаких штрафов у нас не выписывают. Я ему сунул сотню — и всё в порядке! Главное, всегда наготове держать деньги». — Озадачил приятель своим ответом Даничку. «Так у нас принято». («Русский кастам» — из лексикона Сергея Наугольнова.) Полицейскому в Америке ты и не подумаешь сунуть сотню, — тебя тут же арестуют — один вид полицейских не внушает такого доверия.