Об одной беспредметной выставке - Диана Виньковецкая

Диана Виньковецкая

Об одной беспредметной выставке

«…Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.»

И. Бродский.

— Хочешь ли ты знать, что твоим картинам готовят полный разнос? — произнёс один человек на Пискарёвском кладбище, сообщая эту весть Яше, мне, лесу и спящим у вечного огня… «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай…»

В те времена (был март 1968 года) везде ещё звучал тон страха, и когда говорили о чём‑нибудь секретном, — то вне стен домов и квартир: казалось, что стены резонируют и рассказывают о твоих тайнах тем, кому совсем не нужно их знать. Каждый, кто не хотел противоречить вкусу времени, при любом разговоре вставлял карандаш в циферблат телефона, думая таким способом прервать подслушивающую связь, или пускался на ещё какие‑нибудь ухищрения в целях сохранения своих маленьких тайн в большом общем неизвестном. Прислушивание и присматривание придавало ценность каждому, хотя и с обратным знаком.

Иногда выбирались самые неожиданные пространства для конфиденциальных разговоров. Два наших приятеля, поэт Костя Кузьминский и режиссёр Игорь Димент, проводили тайную беседу (речь шла о передаче литературы на Запад) в лодке на Обводном канале и, хотя они чуть не утонули вместе со своими литературными произведениями, — что бы делал без них западный мир?! — но конспирацию сохранили, потому что только Обводный канал слышал, как в первый и последний раз в жизни «переговорили» Костю Кузьминского и как он чуть не оказался за бортом… от громких жестикуляций Игоря Димента.

До Обводного канала нам трудно было добираться, а на Пискарёвское кладбище — рукой подать, туда‑то Яша и любил удаляться для сверхсекретных разговоров, предполагая, что все тайны уходят в могилы. Много времени провёл Яша на кладбище с нашими друзьями — писателями, поэтами, художниками.

«Разгромный разговор», так я его назову, происходил, как уже сказано, тоже на кладбище. Один наш «осведомитель» из секретариата Смольного (у нас тоже были свои информаторы «оттуда», не назову фамилию, когда‑нибудь ещё пригодится) осведомил нас о готовящемся уничтожении Яши–художника и поношении его «беспредметных» картин.

— Ослышалась ли я? Что происходит?

А происходило вот что: мой муж Яков Виньковецкий, будучи учёным— геологом, занимаясь эволюцией природы и создавая общую картину мира, (ему даже удалось издать трактат «Геология и общая эволюция Природы» без единой ссылки на марксистские изречения, всё больше на Теяра де Шардена и других незапятнанных философов), в свободное от работы время рисовал «беспредметные», или абстрактные картины и занимался теорией живописи. 17 января 1963 года Яша сделал доклад в Доме учёных «О возможности моделирования творческих процессов живописи». Этот вечер был одним из значительных событий в тогдашней общественной жизни Ленинграда, и его надолго запомнили. На него специально приехал из Москвы лидер структуралистского движения Вячеслав Иванов. Подобные события были характерны для «оттепели» начала шестидесятых. И хотя вечер в Доме ученых не стал началом чего‑либо существенного в общественной жизни, как хотелось думать, а оказался одним из единичных действий, Яша испытывал некоторую гордость гражданского оттенка по поводу участия в том вечере — он сделал доклад о теории абстрактной живописи всего лишь через полтора месяца после «хрущёвского погрома» в Манеже в столь замечательном месте, как Дом учёных.

(Впоследствии организовывать такие выступления становилось всё труднее. Кончилась «хрущевская оттепель», и пришедший на смену режим предпочёл контролировать все приличные явления с большей, чем прежде, бдительностью и жестокостью. Эскалация этого контроля и выдавила многих из нас в эмиграцию).

Ко времени разговора на кладбище Яше удалось «устроить» две выставки — одну в молодёжном кафе «Молекула» при Институте высокомолекулярных соединений, другую — в Союзе писателей. Первую помогли организовать писатель Игорь Ефимов, (его приняли в Союз писателей во время потепления, он зарабатывал на хлеб, «утепляя» дачу сталинского генерала Куприянова) и поэт Марина Рачко, которые знали «директора» клуба Гарика Бравого.

Вторую выставку — в Союзе писателей — организовал писатель и учёный— китаевед Борис Вахтин. Как ему удалось убедить директора Дома союза до сих пор остаётся неизвестным… У него были, конечно, большие связи в верхах, благодаря матери Вере Пановой, но всё равно это было по ту сторону предполагаемого. Придумали ухищрения в приглашении, что, мол, будут знаменитые актёры на выставке — Смоктуновский, Юрский, ещё кто‑то (говорят, что их никто не видел на вечере, не знаю, искал ли, кажется, они и сами догадались, что будут лишними на этом представлении). Помимо Яшиной выставки, в тот вечер в Доме писателей читали свои произведения Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Владимир Марамзин, Валерий Попов. Борис Вахтин вёл этот вечер. Об этой «сионистской вылазке» потом много было шума (Сергей Довлатов её описал в своих рассказах), большой донос поступил куда надо, и большие разговоры где не надо.

То, что донос в Смольный написали как бы «свои», из приглашённых, заставило меня ещё тогда обратить внимание на человеческую природу и сущность, но Яша до самой смерти верил, что в «каждом человеке есть образ Божий». Я всегда подозревала, что у мужчин чувства научаются позже, особенно у задумчивых.

Во время этой «вылазки» к Яше подошли молодые люди из правления какого‑то молодёжного клуба и попросили разрешения повторить эту же выставку в их клубе и даже взялись перевезти картины. Яша дал своё согласие, и картины быстро уехали в таинственном направлении их молодёжного клуба.

К моменту нашего разговора на кладбище вот уже два месяца как в этом закрытом клубе при научном центре каких‑то секретных промыслов с названием то ли «Красный треугольник», то ли «Квадрат Малевича», висели картины.

— Как мне стало известно, — повторил наш спутник, — в «Каравелле» (так назывался клуб при этой организации) готовится большой разгром твоих картин.

— Они хотят это сделать из какой‑нибудь мести, ненависти? Или картины им не нравится? — спросил Яша.

— Нет, нет, не потому, что им эстетически не нравятся твои картины. Нет, не поэтому. Просто они хотят вознаграждения в виде повышения по службе. Особенно желает отличиться секретарь Ждановского райкома комсомола, кажется, он сын Спиридонова. Он и его единомышленники хотят использовать мнения людей, воспользоваться их незнанием и некомпетентностью простых зрителей, чтобы заклеймить, как они выражаются, абстрактное искусство как ненужное для народа.

Я хотела пошутить, что, мол, наконец‑то, Яша, твои картины сослужат кому‑то хорошую службу, но притихла, потому как боялась Яшиной серьёзности, да и вид вечернего кладбища не располагал к шуткам.

Последователи главного искусствоведа Никиты Сергеевича под видом формирования новых идеалов хотят получить себе кредиты. Как хорошо, что эта каравелла не может плавать, чтобы потопить всю мировую культуру!

Кладбищенский лес молча выслушал весть о предстоящем разгроме абстрактных картин, и только самые верхушки сосен чуть–чуть пошушукались и похоронили эту маленькую тайну среди своих иголок. Вся природа подслушивает, и смеётся над людьми, и грустит. Для одинокой скульптуры Женщины–Матери, стоящей с опушенными руками посреди кладбища, и скорбящей о безотрадной философии народа, эта новость не была ни интересной, ни загадочной. Она и не то видела, в изнурительной погоне за мировым могуществом и мировым почётом. Среди могильных плит, глядя на небо, усеянное звёздами, — «а по ночам в бездонное мерцанье летит вдоль звёзд и падает земля». — Яша решил защитить от поношений свои творенья всеми возможными способами.

От правления этого секретного клуба Яша должен был получить около ста пригласительных билетов на обсуждение — «для своих». И, естественно, Яша подтянул свои силы.

Я не знаю, сколько точно работало в этом учреждении людей, но говорили, что порядка двенадцать тысяч; не все, конечно, ринутся в бой с абстрактным искусством, но народу толпилось в вечер обсуждения около ворот довольно много. Мы пришли к воротам одними из первых.

Двойные железные окованные цепями глухие ворота–двери, уходящие в небеса вместе с дымящими трубами, и забором, обвитым колючей проволокой, являлись странным обрамлением — входом для выставки абстрактных «беспредметных» картин. Высоко–высоко в воротах был глазок, и по щучьему велению дверь иногда приоткрывалась, в щелочку ничего не было видно, кроме следующей стены с железной дверью находящейся наискосок, а там была ещё одна стена с другой железной дверью. Запутанные железобетонные лабиринты и глухие стены охраняли секреты и души исследований преобразования… живого вещества в неживое — за горами, за долами, как у Кощея Бессмертного.