Семья Машбер - Дер Нистер

Небольшая часть этих писем сохранилась благодаря Меерке. Приводить хотя бы одно из них целиком мы нужным не считаем, но адресатов все же назовем. Писались эти письма на иврите «Пророку Ахию Силомлянину», «Рабби Бахье бен Иосифу», «Ангелу-хранителю Разиилу», «Навуходоносору — царю Вавилонскому», «Архангелу Гавриилу». И еще такое, к примеру: «Письмо Богу, отвечающему во время бедствия».

Меерка был одним из тех, кто заметил, что головные боли у Алтера начинаются обычно перед переменой погоды. Это на него так повлияло, что он сам стал очень чувствителен ко всякого рода переменам не только погоды, но и в домашней жизни, а когда стал постарше — то и в обществе. Однако о Меерке речь впереди. А пока добавим: Алтер каким-то непонятным путем угадывал, что в доме что-то назревает, и тогда — будь то ночью или днем, он тихо спускался из своего мезонина вниз, показывался на пороге и, глядя перед собой ясными нормальными глазами, делал разумное замечание или произносил несколько вполне осмысленных слов.

Так и на этот раз, когда в поздний час братья сидели за столом и негромко разговаривали, они услышали голос Алтера. Лузи и Мойше вскочили со своих мест и подошли к дверям. На пороге сошлись три брата. Старшие не спускали глаз с младшего, они положили руки ему на плечи, а Алтер припал к груди Лузи…

Наконец Мойше сказал:

— Иди, иди к себе, Алтер.

А Лузи посмотрел на него с болью, погладил по плечу и прошептал:

— Несчастная, грешная душа наша…

Вдруг что-то ударило в ставни. Это после жаркого дня и душного вечера откуда-то вырвался на волю ветер, таившийся на берегу реки или далеко у горизонта.

Ветер поднялся раньше, когда братья разговаривали; во дворе он поднял клубы пыли и стал клонить деревья. Лузи и Мойше этого не замечали. Но Алтер, как всегда, стоял у окна своей комнатушки и не мог этого не заметить; предчувствие грозы заставило его спуститься вниз. Завтра или, может быть, еще ночью начнутся мучительные боли — значит, для него надвигается горестный день. Но пока Алтер был спокоен, он стоял между братьями, припав к груди Лузи; затем он поднял голову и коротко, но вполне осмысленно произнес:

— Ты навсегда останешься здесь, Лузи? Ах, как хорошо, что навсегда…

IV

Сроли Гол

Для того чтобы были понятными дальнейшие события, следует ввести в эту книгу еще одно лицо. Однако для краткости мы пока дадим только его портрет. А подробно о нем — ниже.

Сроли Гол, человек в кафтане землистого цвета. В будни он обычно носит шелковую шапочку с лакированным козырьком — такого козырька ни у кого в городе нет. Зато в субботние и праздничные дни он облачается в суконный кафтан, очень длинный, без пояса, застегнутый на множество пуговиц (их гораздо больше, чем полагается), напоминающий сутану польского ксендза. На голове у него по субботам и праздникам суконная шапка очень странной формы — высокая, вроде башенки, и похожая на ушанку, у которой уши подняты наверх.

Шьет эти причудливые наряды Сроли сам. У него никого и ничего нет — ни семьи, ни близких, ни крова. Кормится он у чужих, преимущественно в богатых домах. Он вхож в эти дома; впрочем, «вхож» — означает, что человеку, который приходит, хозяева более или менее рады. А в данном случае это не так: приходу Сроли никто не рад. Его скорее побаиваются. Стоит его рассердить, затронуть его честь, и он начинает проклинать так, что все затыкают уши. Он сулит пожар, чуму, не останавливается и перед тем, чтобы сулить смерть даже малым детям.

Нередко можно видеть, как Сроли Гол стоит во дворе богатого дома или на улице, перед особняком какого-нибудь богача, задрав голову к водосточной трубе или к темному углу, к которому прилепилось гнездо ласточки, и ворчит, и проклинает:

— Ласточки… тоже мне ласточки… Плюют здесь на них!.. В святой храм Соломона могли принести огонь, а к дому богача не могут… Чтоб вы сгорели вместе с ним!..

Почему он сердится — никто не знает. С каких пор нищенствует — неизвестно, никто не осмеливается спросить, откуда он родом. Знают только, что он нездешний, что с ним приходится считаться и что больше всего от него достается богатым. Он появляется в доме, когда ему угодно — рано утром, к завтраку, или днем — к обеду, или поздно вечером — к ужину. Никогда ни с кем не здоровается, уходя, не прощается. Сразу садится за стол, ест, пьет, пока не насытится; редко вмешивается в домашние разговоры, но уши у него настороже. Он знает, что у кого происходит, и даже то, что должно произойти.

В присутствии Сроли Гола все чувствуют себя стесненно, а когда он уходит — облегченно вздыхают. Никто не переносит его кафтан землистого цвета, его лакированный козырек, сдвинутый набок так, что он закрывает левый глаз. Когда он в комнате, кажется, будто сидит немой могильщик в ожидании выноса покойника или застывший вестник судьбы, надвигающегося несчастья, который и сам по себе — несчастье. Редко увидишь его чем-нибудь занятым, разве что умрет кто-нибудь. Когда умирает богатый человек, он вырастает, как из-под земли. Он обязательно присутствует при омовении покойника. Ничего не делает, только стоит и смотрит, как хлопочут вокруг тела, видно, это доставляло ему удовольствие, и на его лице можно заметить нечто вроде оживления.

Если же он зол на покойника-богача, то старается и здесь учинить какую-нибудь каверзу: стаскивает простыни с постели и рвет их на мелкие лоскутья, якобы нужные для омовения. Требует побольше свечей, будто для того, чтобы поставить в изголовье покойника, а сам раздает их нищим, которые в такое время обычно толпятся в доме. Иногда он нарочно открывает краны самоваров, в которых греют воду для омовения. А когда служки, которым была нужна вода, его спрашивают:

— Что это вы делаете, реб Сроли? — он сердито отвечает:

— Не ваше дело… Не к спеху… Не опоздает… Ничего, пусть он тут еще немного посмердит.

Точно так же он ведет себя и на свадьбах у богатых. Он ненавидит их сытую изобильную жизнь, их шумные праздники, их пышные похороны.

На свадьбах Сроли никогда не занимает почетного места, хотя мог бы сесть, где ему вздумается, потому что никто бы не отважился его согнать. Он всегда усаживается за один стол с бедняками и подзуживает их:

— Лопайте, жрите, бродяги, набивайте ваши поганые кишки!

Ешьте, почтенные, — говорил он иной раз мягче, — наедайтесь, да еще с собой прихватите, знайте и помните, что едите вы не чужое, а Божье и свое собственное!

А когда бедняки наедались до отвала, а их карманы и торбы набивались доверху, Сроли кричал слугам:

— Люди голодны! Подать сюда, да побольше!

А когда стол опять заваливали всевозможной снедью, а бедняки собирались расходиться по домам, Сроли как бы нечаянно цеплял пуговицей кафтана бахрому скатерти, делал шаг, другой, а скатерть и все, что на ней было, — вся еда вместе с посудой, летело на пол и разбивалось вдребезги.

Кроме самого Господа Бога, он больше никого не боялся — ни праведников, ни ревнителей благочестия, ни других представителей Бога на земле. Смеялся над ними и особенно издевался над знаменитыми цадиками, которых посещают и почитают богачи. Верующих бедняков он никогда не задевал. Веруют, и пускай себе веруют. Но с богачами он в разговорах не стеснялся.

Сроли почти всегда молчал, и никто не мог похвастать, что слышал от него что-либо, кроме ругательств и проклятий. Но когда дело касалось богачей, Сроли мог — будь то в синагоге или в другом многолюдном месте — ворваться в разговор и во всеуслышанье наговорить такого, что одни в испуге отворачивались от него, как от заразы, а другие не в силах были оторвать от него глаз и, застыв, смотрели ему в рот.

Похоже, что Сроли объездил весь свет, все сам видел, а чего не видел сам — слышал от других, а если не слышал, то догадывался. Да и вообще он, казалось, видит сквозь стены и слышит за версту. Иной раз, как бы войдя в транс или когда на него находило безумие, он присоединялся к группе стоявших в кружок набожных евреев и начинал скабрезные рассказы об известных ребе. В городе говорили, что безнаказанно такие рассказы остаться не могут. И однажды Сроли чуть не поплатился за свой язык, — во всяком случае, он получил серьезное предупреждение.

Как-то в летний день он сидел у знакомого в доме недалеко от реки. И вдруг стало темно, мрачная туча надвинулась, столбом поднялась пыль, и разразилась гроза. В комнате, где за столом сидел Сроли, неожиданно раздался отчаянный грохот… Сроли подумал было, что обрушилась крыша или земля раскололась. Но в эту же минуту в раскрытую дверь влетело белое пламя, огненным вихрем пронеслось над его головой, закрутилось, завертелось по комнате, словно в поисках выхода, и вырвалось наружу через открытое окно.

Сроли не из пугливых, но от неожиданного грохота по спине у него побежал холодок. Он снял шапку, провел рукой по голове, и в одно мгновение поседевшие волосы отделились от корней, посыпались на пол и на одежду. Сроли поднялся и подошел к окну. Он увидел, что столетняя согнутая верба у реки, давно уже высохшая, сломана пополам, одна ее половина рухнула в реку, а другая горела как свеча. Некоторые верующие говорили потом: