Семья Машбер - Дер Нистер

И вот, однажды вечером, после молитвы, когда все уже разошлись, в Живой синагоге остались два человека — Михл Букиер и Лузи.

Лузи сидел у пюпитра, а Михл стоял перед ним, как обычно стоят перед учителем или духовным наставником, — в великом смирении, готовый раскрыть все свои тайны, чтобы Лузи мог подвергнуть их изучению и обсуждению.

В синагоге было уже темно, и только то место, где находились эти двое, было слабо освещено свисавшей с восточной стороны лампой. Веки Михла покраснели, как это бывало, когда он читал своим ученикам Книгу Иова и приходил в состояние крайней растроганности. Он плакал, и по его жестким щекам, по его медной бороде текли слезы.

А Лузи был очень строг. Как судья или следователь, всматривался он в раскрытую перед ним душу. Он молча слушал Михла и строго смотрел на него, словно требовал, чтобы он был еще более откровенен.

Михл стоял перед Лузи и говорил, что да, он страдает тяжкими пороками, будто тяжелая рука коснулась его; как ни старался он, как ни стремился, но и сейчас ему до конца не удается вернуться к прежней вере. Проклятие где-то внутри его, буйные ветры, чудится ему, свирепствуют внутри его существа, вот-вот они распахнут все двери и ставни, и все пойдет прахом. И он, Михл, уже не будет больше хозяином того, что нажито и приобретено, он будет сброшен с той высоты, на которую поднялся. Он слетит вниз, и неведомая сила потащит его, как собаку на веревке, и будет делать с ним, что пожелает.

Ох, как он борется! Чего только он не делает, как только не истязает тело и душу — ничего не помогает!

Он должен признаться — ни одной человеческой слабости он еще как следует не одолел, наоборот, слабости одолевают его, связывают так, что он пребывает у них в плену. Так, например, вожделения плоти с годами не утихают, а усиливаются. И он, идя по улице, вынужден опускать глаза, чтобы ни с кем не встречаться и ничего не видеть. Но соблазны словно из-под ног вырастают и делают его зрячим. Доходит до того, что перед его взором возникают обнаженные тела, они смущают его даже при чтении священных книг, кидая в дрожь от возбуждения…

Не удалось ему победить и другие страсти, такие, как сребролюбие, жажда почестей. Но хуже всего — это склонность к отрицанию, склонность, доходящая до страсти, влекущая за собой различные последствия. Время от времени он чувствует себя опустошенным, будто вся жизненная энергия из него улетучилась, все безразлично, все нити, связующие его с окружающим миром и тем, кто им руководит, — порваны. Он бродит никому не нужный, беспомощный. А иногда, наоборот, в него будто дикий бес вселяется, и его охватывает неукротимое неистовство, дикое желание все крушить, ломать, уничтожать. Стыдно сказать, возникает желание в субботу, когда он стоит перед горящей свечой, погасить ее. Иной раз он остается один в синагоге, и вдруг ему очень хочется подбежать к ковчегу, сорвать с него занавес и — упаси Бог! — швырнуть священные свитки Торы на землю! Случалось, однако, и более страшное: уже не раз он подносил нож к своему горлу, чтобы лишить себя жизни, якобы из-за страха перед поселившимся в нем духом отрицания, но ведь на самом деле желание покончить с собой и есть наивысшая форма отрицания… И все это — по милости сидящего в нем злостного разрушителя, который иногда предстает в облике смиренно просящего подаяния нищего, а порой в обличии лютого зверя, подстерегающего жертву на своем пути. Что же делать, как спастись?

Михл умолк, а Лузи старался не смотреть на него. Помолчав несколько секунд, Михл продолжал.

Когда ему бывает особенно тяжело и трудно, он с другими членами общины отправляется ночью на кладбище, к могиле известного в городе праведника, чтобы там, бодрствуя и читая священные книги, привести в ясность свои мысли. Всем это, как известно, помогает, а ему, Михлу, нет!

Он должен рассказать об одном случае поподробнее. Это произошло с ним совсем недавно, нынешним летом, на той могиле. До сих пор, когда он вспоминает об этом, дрожь пробегает по всему телу, но ведь он на исповеди и должен рассказать все, ничего не утаив.

Когда поздно вечером он вошел на кладбище, там не было ни одной живой души, в склепе над могилой цадика горела лампадка, которую оставлял служка. Михл встал около нее с раскрытой книгой в руках и читал несколько часов подряд, пока не устал. Он вышел и, прислонившись к дереву, видимо, задремал. И вот что ему приснилось: он видит, что весь город перевернулся: рынок, лавки, улицы, дома, молельни и синагоги — все это висит над его головой. Только собор остался на своем месте. Сначала все, что представилось в перевернутом виде, было неподвижно, но потом все стало валиться вниз — товары стали сыпаться из магазинов, вещи и утварь — из домов, из синагоги полетели вниз священные книги, свитки Торы. Все валилось в кучу, пыль поднялась клубами, заслоняя все впереди, ничего не видать! И вдруг он видит, что в эту же кучу мертвые вываливаются из своих могил — и в этом хаосе остался стоять один только собор на своем месте, как стоял прежде.

Внезапно из этой кучи поднялось пламя, охватившее все вокруг, а сам он, Михл, оказался с длинным шестом в руке. И все предметы, что лежали подальше от огня, он придвигал к огню — священные и не священные предметы, чтобы все было уничтожено пламенем, чтобы ничего не осталось.

Огонь разгорался все сильнее, домашние вещи, свитки Торы, человеческие кости, все трещало, дымилось, а он, стоя в стороне, продолжал пододвигать к огню все новые и новые предметы. Михл посмотрел вокруг и удивился: что он здесь делает? Как мог он остаться здесь, да еще своими руками подбрасывать пищу в огонь, брать на душу такое злодеяние? И тем не менее он не в состоянии был уйти прочь, он остался и продолжал кидать все в огонь.

А пламя все ширилось и усиливалось, стали доноситься крики, живые голоса, и он может поклясться, что голоса эти повторяли его имя и проклинали его душу и тело на вечные времена. Потом голоса утихли, огонь погас, все превратилось в пепел.

Тогда он увидел, как из раскрытых врат уцелевшего собора вышел Назареянин — в точности такой, каким его обычно рисуют, — с непокрытой головой, в длиннополом одеянии, босой — как пастух. И действительно, впереди него было стадо — большое стадо. Сначала Михлу показалось, что это стадо овец, но потом он увидел, что это люди, много, много людей… И только он, Михл, стоит в стороне; он почувствовал себя очень одиноким, захотелось пристать к этим людям, неудержимо потянуло к ним, да к тому же кто-то из толпы подмигнул ему, словно приглашая встать в их ряды. И тогда он подошел ближе. Но в этот момент ему почему-то представилось, что он собака, бегущая впереди стада, обыкновенная пастушья собака, с черным пятном на морде.

Собака бежит и кричит:

— Дорогу, дорогу Святому Пастырю и его верной пастве…

Михл рассказывал об этом и плакал, слезы текли по щекам и бороде. Лузи тоже потерял спокойствие. Он стремительно поднялся со своего места, несколько раз прошагал до восточной стены. Михл продолжал стоять у пюпитра. Потом Лузи вернулся на свое место, где он как исповедник должен был стоять. Он не ожидал такой исповеди, удивление и растерянность застыли у него на лице, он пожимал плечами и невнятно бормотал:

— Так, так, вот, значит, бывают какие сны…

А Михл продолжал… Увидев себя собакой, бегущей впереди стада, он испугался. И в этот момент книга, которую он, задремав, держал в руках, упала на землю. Он проснулся и понял, где находится. Тут открылась дверь склепа, и на пороге появился шамес, который обычно рано утром приходит на кладбище и остается здесь до вечера. Когда он утром заставал на могиле цадика кого-нибудь из членов общины, он с руганью выгонял его. И Михл, не успев опомниться от приснившегося ему сна, побрел прочь, испытывая стыд и боль.

Выйдя из каменного склепа и увидев, что день давно настал, Михл обошел склеп и повернулся лицом к глухой стене синагоги с таким чувством, как если бы он собирался навсегда остаться здесь. Люди проходили мимо, он их не замечал. Не замечал он и протекавшего времени. И только когда дома у него собрались ученики и жена, знавшая, где он находится, пришла его звать, он очнулся.

По сей день, продолжал Михл дальше, он не может освободиться от видений той ночи. Он часто лежит до утра, не смыкая глаз. А порой ему по ночам снятся такие безобразия, что потом трудно день пережить. Чудится, что на стенах и в воздухе, на потолке появляется всяческая нечисть и черти — то тихие, крадущиеся, то шумные, то трезвые, то пьяные и разгульные, будто на свадьбу собравшиеся, с песнями, с музыкой, с плясками… И он чувствует, что его что-то связывает с этой ужасной компанией, они по праву посещают его дом и требуют, чтобы он пошел вместе с ними и принял участие в их веселье.

Он плюет им вслед, но это не помогает, он произносит заклинания, а они делают свое — приходят и уходят. И одного только требуют от него — чтобы он богохульничал, если не действием, то словом, если не словом, то хотя бы наблюдал, как богохульствуют они. Но бывает и так, что они являются со священными свитками Торы, развертывают их и при нем творят такие мерзости, что горе глазам, которым приходится видеть это. Когда-то так святотатствовал злодей Тит и прочие злодеи в другие времена…