Семья Машбер - Дер Нистер

Такой бедняк, как Михл Букиер, мог жить, конечно, только на окраине города, на «песках». Дом его стоял на кривой улице, расположенной рядом с бойней, и поэтому тех, кто тут жил, называли «живодерами».

Маленький приземистый домишко Букиера был задвинут в самую глубину двора. Позади него был пустой огород, на котором почти ничего не росло. Перед домом торчало одно-единственное дерево, напоминавшее вербу, листвы на нем уже почти не было, ствол искалечен, в середине большое дупло, из которого сыпалась желтоватая труха, на дереве — сверху донизу — копошились муравьи, занятые своей постоянной работой. Лузи пришлось низко нагнуться, чтобы попасть в дом.

Здесь было две комнатки; в одной — печь и тут же стол с двумя скамейками, за этим столом Михл Букиер занимался со своими учениками. Комната эта служила также кухней и столовой, а в другой, поменьше, спали.

Семья состояла из жены, высокой женщины с большим ртом, и пятерых детей. Старшей была дочь — рыжеватая девушка с конопатым лицом; за ней два подростка лет четырнадцати — шестнадцати, оба они уже работали: один помогал переплетчику, другой крутил колесо у точильщика; и, наконец, двое самых маленьких — мальчик и девочка.

Вся семья сидела сейчас за столом. За этим столом Михл Букиер, еще до того, как он пришел в общину, писал свои трактаты, от которых потом отрекся; за этим столом и теперь, в будние дни, он разучивал с учениками иногда Библию, а большей частью свою любимую Книгу Иова, мучения и горести которого казались Михлу собственными страданиями. Поэтому во время занятий ученики нередко видели его плачущим, веки Михла краснели, по щекам катились слезы. Так тяжелы были бедствия, которые свалились на него, и вместе с Иовом он повторял: «Пусть сгинет день, в который я родился».

За этим столом сейчас собралась вся семья, сам Михл и его уважаемый гость Лузи сидели на почетном месте во главе стола. Плохо пропеченные в убогой печи халы украшали скудный субботний стол, накрытый скатертью из грубого полотна. Блюда, которые подавались, были скромными, приготовлены они были на плохих дровах, которых к тому же пожалели. Однако Лузи чувствовал себя очень хорошо. Конечно, в субботу у его богатого брата все было по-другому. Там в просторной светлой столовой с широко распахнутыми окнами его всегда ждало почетное кресло за прекрасно сервированным столом. И все же сейчас ему больше был по душе затхлый воздух нищенской халупы бедного меламеда, где потолок висел над головой, а маленькие оконца открывались редко. Ему нравились эти скромные блюда, грубая скатерть, крупная соль, простые выщербленные и треснутые тарелки, дешевые вилки и ложки.

Ему было хорошо, очень хорошо, он даже не помнил, чтобы когда-нибудь, при его замкнутом характере, он так раскрывался бы людям… Он готов был обнять, прижать к груди всю эту бедную семью, ему нравилась эта лачуга и все, что здесь находится.

Лузи чувствовал, что хозяин дома Михл Букиер рад и горд. Гость держал себя просто и непринужденно, и от этого словно развеялся тяжелый будничный гнет, который постоянно, даже в субботу, висел над этим домом.

Лузи и Михл со старшими сыновьями распевали за столом, а остальные члены семьи с удовольствием их слушали. После молитвы все, в том числе и Лузи, легли отдохнуть, только малыши отправились на улицу.

После сна жена Михла вынесла во двор фрукты и грушевый квас. Она поставила скамейку под дерево, по дуплистому стволу которого хлопотливо сновали муравьи. Лузи смотрел на дерево и на жалкий огородик с чахлыми овощами. Он знал, что сейчас во двор брата сходятся со всего города гости — молодые и старые, чтобы напиться из его колодца. В городе теснота, и летом в субботу многие идут прогуляться по дальним улицам, к примеру, туда, где живет его брат. В такое время калитка брата всегда открыта, одни входят, другие выходят, часто даже совсем незнакомые, чужие люди. Старый Михалка ворчит потихоньку на то, что у колодца целая лужа воды, но говорить об этом вслух ему запрещено.

Семья брата тоже сейчас, наверное, в саду, на свежем воздухе. Но они располагаются не на таких скамейках и не под такими деревьями, как Лузи и Михл Букиер. И все же ему здесь хорошо и легко дышится, его радует чистосердечная дружеская беседа, которая завязалась с Михлом. Они разговаривают спокойно и непринужденно. Им хорошо друг с другом, и они не замечают, как проходит время, но вот они видят, что дерево, под которым они сидят, уже наполовину в тени, только самая верхушка, на которой совсем нет листьев, озарена солнцем. Тогда они поднимаются: надо торопиться к предвечерней молитве.

После долгого пути они снова в синагоге.

Здесь те же люди, что и утром, но они уже успели отдохнуть. Сейчас они снова готовы молиться и каждый на свой лад исступленно возносить хвалу Господу.

В вечерних сумерках синагоги уже слышится невнятное, будто звериное, бормотанье. Люди еще сдерживают свой вопль в груди, но уже слышно, как он клокочет и рвется и сейчас вырвется наружу. Как и утром, молящиеся мечутся по синагоге и сладостно охают. Ведут они себя совсем не так, как другие евреи во время субботней предвечерней молитвы, когда день клонится к вечеру и в молитвах звучит грусть расставания с праздничным днем. Этих грустных мелодий расставания сейчас не услышишь в синагоге, потому что молящиеся как будто и не расстаются с субботой, у них вся неделя — словно сплошная суббота. Они поют с таким же жаром, как утром:

— Ты един, и имя Твое едино, и кто как народ Твой Израиль — единственный на земле!

Когда они закончили молитву, было уже темно; по заведенному обычаю, они сдвинули два стола, чтобы в вечерних сумерках справить третью субботнюю трапезу, состоящую из халы с солью. Перед едой они омыли руки и благословили Господа Бога.

На этот раз почетное право произнести проповедь было предоставлено Лузи. Он встал со своего места и оглядел собравшихся: перед ним за двумя длинными столами сидели люди, фанатически преданные вере. По правую руку от него сидел носильщик Шолем, мощное тело которого, казалось, выпирало из праздничного лапсердака, а слева долговязый тощий портной Авремл, человек высохший, почти лишенный плоти. Дальше за столом сидели остальные члены общины, такие же нищие, обездоленные, но умеющие довольствоваться самым малым и находить в этом радость и смысл жизни. Об этом Лузи и сказал свою проповедь, о том, что было так нужно услышать его слушателям.

Лузи с непривычки с трудом подбирал слова, но они шли у него из глубины души, и чем дальше он говорил, тем прочувствованней становилась его речь. Его слушали с огромным вниманием, все головы были обращены в его сторону, все глаза устремлены на него, стояла тишина, только изредка прерываемая одобрительным вздохом.

Даже служка синагоги, который, как известно, не питал особой симпатии и уважения к собравшимся здесь сейчас, и тот, придя к предвечерней молитве, остановился на пороге в удивлении. Обычно он редко прислушивался к словам хасидских проповедников, но, услышав речь этого незнакомого человека, которого приметил еще утром, он забыл о своей должности, забыл, что пора готовиться к вечерней молитве.

Лузи хотелось укрепить веру и надежду во всех этих людях, в предвечерних сумерках сидящих с ним рядом за столом. И служка, стоящий на пороге, слышал, как Лузи пространно говорил о сокровищах мнимых и подлинных, за которыми не нужно ходить далеко, потому что найти их можно только в себе самом — они с человеком и на этом свете и на том. А богатство — это пустышка, за которой гоняются иногда всю жизнь как за тенью; оно так же призрачно, как тень, и так же внезапно исчезает, как и появляется. А в заключение Лузи привел поучительный пример из одной старинной книги.

— Жил некогда, говорится в этой книге, — начал Лузи, — отшельник, который отправился в дальние страны на заработки. И вот в одном городе встретился ему идолопоклонник. И сказал ему отшельник: «Как вы глупы и ослеплены, что служите идолам». — «А вы кому служите, кому поклоняетесь?» — «Мы, — ответил отшельник, — служим тому, кто всех питает и кормит и равного которому нет никакого бога». — «Но если так, то почему слова твои расходятся с твоими делами?» — «Разве?» — удивился отшельник. «Если бы в твоих словах была правда, тебе не надо было бы идти так далеко в поисках работы и пропитания, ты бы нашел все в твоем родном городе, в твоей родной стране». Отшельник не смог ничего ответить на это. И тогда он вернулся обратно и больше за всю свою жизнь ни разу не покидал свой город.

Такова была притча, смысл ее был всем ясен, и Лузи незачем было его разъяснять.

Наступил месяц элул. По обычаю полагалось, чтобы в этом месяце каждый из членов общины поведал другому о том, что с ним произошло в течение прошедшего года. Один должен был отчитаться перед другим за минувший год — исповедаться.

И вот, однажды вечером, после молитвы, когда все уже разошлись, в Живой синагоге остались два человека — Михл Букиер и Лузи.