Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Лба не перекрестила латынка, - проводил он взглядом ушедшую.

- Пятиперстием осенилась, на икону не глядя, - уточнила Евфимия.

- То-то, не глядя, - проворчал Всеволож. - На чужой стороне на многое не глядится. Вот ты не одобрила моего возбуяния против наших обидчиков, - продолжал он, нахмурясь. - А ведь нам грозит такое же нестроение, как и ляхам. И побегут наши боярышни да княжны в чужие край, и останутся сиротинками, как твоя шляхтянка.

- У Бонеди особый случай, - вставила Евфимия. - А от усобицы нестроения ещё больше, нежели от плохого правления.

- Усобицы и не будет, - оспорил её Иван Дмитрия. - К нам переходят лучшие из бояр московских. Уже прибыли Илья Иванович Лыков, Пётр Константинович, Иван Никитич…

- Тебе ли их лучшими величать? - удивилась Евфимия. - Ведь так их величал Эдигей, когда напал врасплох на Москву и взялся увещевать сына Донского, отца Василиуса.

- Враг во враге ум ценит, - понурился Иван Дмитрич.

- А ты, батюшка, не ценишь, - дотронулась дочь до отцовой руки. - Я говорю не о Софье-литвинке, не о Василиусе, в них злость да хитрость съедают разум. Я веду речь о молодом окружении великого князя. Там есть и острые умы, и волевые сердца. Возьми князей Оболенских, двоюродных братьев Плещеевых, четверых Ряполовских. А ещё появился молодой воевода Фёдор Басенок. Введённая дедом Василиуса, героем Донским, раздача вотчин за выслуги продолжается и даёт плоды. Был у нас с тобой разговор: за богатые кормления, за сёла, отданные в держание, за полученное боярство эти люди не пожалеют голов. Драться будут хоть за литвинку-злицу…

- Хоть за самого Сатану, - согласился с дочерью отец.

- Бэньдзе бужа, как любит пугать меня Бонедя, - грустно улыбнулась Евфимия. - Будет буря! Этого боится народ. Это провидит ограждающее нас от бед духовенство. Не прогневись, батюшка: ты всуе нынче внушал восставшему на племянника дяде презреть советы троицкого игумена и Пелшемского подвижника.

- Юрий, как зельный гром, заглушил их всех, - вскинул голову Всеволож. Огнь ненависти полыхнул в его очах. Это была та ненависть, что он вынес из подмосковных хором Голтяихи после бесчестья дочери. - Сейчас, - попенял отец, - твоя алчба к миру затмевает всё зло, что творится перед тобою. Пусть торжествует автократор, этот не Василиус, а василиск, а рядом с ним аспидка, его мать. Нет, милушка, на бесказнии мира не наживёшь. Погибнешь! Правильно нынче мы велеумным кремлёвским посланцам путь указали.

Никаких докончаний с Василиском не будет! Мы восстановим истину, а следовательно, и прочный мир.

- Батюшка, - обняла Евфимия отца, - загляни чуть далее ожидаемого тобою успеха. Наденет золотую шапку князь Юрий. По дедине, кою ты прежде порицал, а ныне восхваляешь, ему наследует младший брат, Константин Дмитрич. Далее братьев нет. Стало быть, наследником остаётся сын старшего брата, то есть опять-таки ненавидимый тобою Василиус. Возраст Юрия и Константина Дмитричей заставляет предполагать, что это случится скоро.

Боярин резко замотал сединами.

- Не восхваляю наследования по дедине. Стол князя Юрия займёт старший сын…

- Васёныш? - ужаснулась боярышня. - Косой? Я почла за глумы твои прежние речи об этом. Ты, как чурку из-под ног висельника, выбиваешь законную основу своего дела.

Всеволож встал из-за стола.

- Докоторуемся до новой распри. Лучше прекратим. Ступай на опочив.

Евфимия поднялась.

- Батюшка, а где Устя и сестрица моя Анисья? Иван Дмитрич тяжело вздохнул.

- Дочь Анисья стала монахиней Агриппиной. Вслед за своею старшей сестрой инокой Феодосией. Устина пока при ней в тверской женской обители.

- Ждёт свадьбы с Косым? - спросила Евфимия.

- Не до свадеб нынче, - поцеловал дочь отец. - Вот войдём в Москву, там и заварим кашу. Отказалась ты от хорошей доли, осчастливила племяшку, - глухо бормотал он. Оживился, лишь перейдя мыслями на иное: - Вот домой вернёмся, познакомлю тебя с арабской грамотой. За год жизни в Орде сам её познал от тамошнего своего знакомца мавра Абдаллы. И книг кое-каких привёз, да за несчастьями нашими забыл показать тебе.

- Приятных снов, батюшка! - пожелала дочь.

В одрине теплился светец. Бонедя лежала вниз лицом на широком ложе. Евфимия ласково прикоснулась к её лопатке, выступившей из-под сарафана. Спина шляхтянки стала вздрагивать.

- Ты плачешь? - удивилась боярышня.

- Разбачила сё, - сквозь всхлипы подтвердила Бонедя.

- Переживаешь, человека убила? - предположила боярышня и, желая успокоить, привела строки из Священного Писания:- Пророк Осия сказал: «Ефрем… каждый день умножает ложь и разорение». Конечно, не Картача Ефрема имел в виду, однако Картач тоже лжец и разоритель, да и мало того - тайный головник. Сколько прервал жизней, пальцев недостанет счесть. И нас бы погубил, если б не ты…

- Не то! - резко обернулась Бонедя. Глаза сверкали, губы дёргались. - Тьфу Ефрем! Тьфу Картач! Една! Една! Два, чши, чтэры роки - една!

Она уткнулась в плечо прилёгшей с ней рядом Евфимии и вновь затряслась в рыданиях.

- Не считай, будто ты одна, - уговаривала боярышня. - Нас всё же двое. А амма Гнева? А двенадцать её сестёр? У нас множество врагов, а мы вместе. Сама страшусь одиночества. Надвигается сырой тучей. Чую студное дыхание. Сония ужасны, боюсь спать. Батюшка нехорошо снится. Видела, он, будто беззенотный, ходит, растопырив руки, ищет путь. Стремлюсь направить, не достигаю: глубокий ров разделяет нас. Да ты спишь? Мжишь веки? Спи пока спокойно. Мы в монастыре. Хоть ты и латынка, мы под защитою всех наших святых, под молитвенным их покровом…

9

Карета стучала, скрипела и продувала всеми своими щелями. Не карета, а таратайка. В разбитых оконцах с остатками слюды виднелась скачущая малая обережь, всего-то человека три - Кумганец и двое недавно нанятых. С ними скакал, выделяясь дородностью, всадник в тёмном бахтерце, сам боярин Иван Дмитриевич Всеволожский. Он поспешал с дочкой и её спутницей в освобождённую от Василиуса Москву.

Прибывавшие в монастырь вестоноши друг за другом сообщали праздничные для боярского сердца вести: на Клязьме в двадцати вёрстах от столицы бывший великий князь наголову разбит Юрием Дмитричем и его сыновьями. Убежав с поля боя, захватив в Кремле мать с женой, «проклятый племянник» пытался укрыться в Твери, да, видимо, непривеченный там, бросился в Кострому, где и был поят людьми дяди-одолетеля.

Евфимия старалась не размышлять об этом. Она вспоминала недолгое, размеренно-тихое житие в Доме Преподобного Сергия, в особенности же свои частые посещения храма Живоначальной Троицы. Даже латынка Бонедя, не входя внутрь, любовалась храмом, говорила, что он похож на Троицкий Краковский собор, называемый ещё Богородичным. Евфимия подолгу простаивала перед иконой Пресвятой Троицы, написанной иноком Андреем Рублёвым, совсем недавним обитателем дольнего мира. Жизнями они соседствовали: он почил перед тем, как боярышня появилась на свет. И оставил эту удивительную икону. Евфимию завораживали три крылатых странника за столом перед чашей и предстоящий им библейский патриарх Авраам. Боярышню поражали не ангельские крыла, не чаша, не число три, а то, какими средствами иконописец как бы отдёрнул перед нею завесу иного, непознаваемого мира, сумел передать узренное им откровение. Среди мятущегося времени, в коем она жила, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди глубокого безмирия, растлившего Русь, её духовному взору открывался бесконечный, невозмутимый, несокрушимый свышний мир. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противостояли взаимная любовь, вечное согласие, безмолвная беседа, единство душ мира горнего. Даже лазурь здесь более небесная, нежели земное небо. И премирная тишина безглагольности. И высшая друг перед другом покорность. Здесь всё пронизано любовью, которая выше пола, выше возраста, выше всего земного, как само Небо…

- Цо пани хмура? - спросила сидевшая рядом Бонедя.

- Не хмура, задумчива, - отвечала Евфимия и обратила внимание, что шляхтянка всё время держит руку за занавескою своего сарафана, то есть за передником с рукавами. - Что ты там прячешь?

- Так, - поджала губы полячка. - По-московлянски сказаць: на всяк случ…

Карета остановилась. Евфимия не успела допытать спутницу о её сарафанной тайне.

- Батюшка, что стряслось? - выглянула она в оконце.

- Подпруга ослабла, - подъехал Иван Дмитрич. - Чрезседельник сполз набок.

Боярышня вышла размять затёкшие от долгого сидения члены. Бонедя выскочила за ней.

Первый майский день не радовал ни теплом, ни солнцем. С пятого апреля, со дня мученика Федула, которого Полагья называла «ветреником», этот Федул как, по её выражению, «губы надул», так и дует, и дует. А со стороны Москвы по наезженному пути движутся хмурые, как непогожий день, всадники и тянут на смычках пеших людей в ошейниках. Кто одного, двоих, а кто и десятерых.