Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

вынуждена отступить. В окончательном тексте временного Положения баранта и убийство остались в юрисдикции российских судов в соответствии с общими законами Российской империи[176]. Что касается вопроса о судах, то при относительно малом пространстве для принятия решений опасения оказались сильнее этнографического научного знания, при том что административные приоритеты членов комиссии взяли верх над взглядами местных участников.

По конфессиональным вопросам члены Комиссии единодушно придерживались мнения, общего для российских ученых[177]. Как писал в объяснительной записке Гире, когда в 1730-е годы казахи стали подданными Российской империи, они лишь номинально считались мусульманами, не имея на всей огромной территории своих степей ни мечетей, ни собственного духовенства[178]. Екатерининская политика в поддержку исламских институтов была серьезной ошибкой, позволившей чужой религии закрепиться в степи[179]. Однако не все потеряно, поскольку подавляющее большинство казахов все еще не поддалось «мусульманскому духу»[180]. Религиозное будущее степи, скорее, находится в тупике: либо царская администрация примет активные меры против дальнейшего распространения ислама, либо допустит, чтобы отмеченная Комиссией тенденция оставалась бесконтрольной. В последнем случае как безопасность региона, так и перспективы цивилизаторской миссии Российской империи, воплощенной в других статьях предлагаемого Положения, окажутся под серьезной угрозой. Неудивительно, что при таком понимании того, что поставлено на карту, Комиссия выбрала активную защиту, предложив в секретной записке жесткие ограничения на строительство мечетей и присутствие неказахского духовенства, а также полное отделение Казахской степи от ОМДС[181]. Она пошла еще дальше, заявив, что обращение колеблющихся казахов в православие имеет высокую вероятность успеха, и порекомендовали создать в регионе миссионерское общество[182].

Этот вывод не удивляет. Так или иначе, в первоначальной программе Комиссии предлагалось оценить перспективы православия в степи – вопрос, наводивший на мысль, что высшее руководство в Санкт-Петербурге было заинтересовано в получении именно того ответа, который дала Комиссия. Удивляет, скорее, доказательная база, выбранная Комиссией для обоснования своей позиции: ведущую роль в ней играли труды Валиханова об исламе[183]. Скорее всего, связующим звеном между уже умершим казахским ученым и Комиссией был К. К. Гутковский, бывший преподаватель Омского кадетского училища, состоявший в переписке с Валихановым. Но Валиханов едва ли узнал бы свои слова в объяснительной записке Комиссии. Он советовал проявлять осторожность, открыто возражая против миссионерской деятельности, но Комиссия утверждала, что опасения по поводу обращения в христианство актуальны только для оседлых оазисов Туркестана, где ислам закрепился прочнее. Добавляя к сведениям из первых рук собственные суждения, Комиссия использовала слова Валиханова для обоснования политики, которую он не поддерживал. К 1860-м годам ислам в целом стал для царской администрации проблемой, которую необходимо было решать; здесь же факты, предоставленные местным информатором и адаптированные к сигналам из высших министерских сфер, были приведены в пользу особо активного подхода.

Генерал-губернаторы на местах – Н. А. Крыжановский и А. П. Хрущов (Западная Сибирь), – чьим мнением о проекте Положения поинтересовались весной 1868 года, не дали существенных дополнительных комментариев[184]. Но той же весной за пределами административных сфер по этому поводу начали высказываться два самых уважаемых деятеля Российской империи по среднеазиатским делам, А. И. Левшин и Н. В. Ханыков. Их разногласия, что бы ни утверждалось в мемуарной литературе, не были основаны на борьбе за влияние между маститыми экспертами и неопытными юнцами из Санкт-Петербурга [Бабков 1912: 313–316]. В конце концов, покойный Гутковский провел около двадцати лет самоотверженного служения в сибирских степях, а Мейер был признанным и широко известным экспертом. Напротив, это был конфликт различных представлений о степи и ее обитателях, в котором претензии на опыт и глубокие знания были скорее предлогом для утверждения собственного авторитета, чем фактами, которые нужно принимать за чистую монету.

Левшину было около 70 лет, когда в начале 1868 года Государственный совет запросил его мнение по проекту Степной комиссии. После поездки в Оренбург он, по любым меркам, сделал блестящую карьеру. Будучи ведущей фигурой в первые дни ИРГО, он поднялся на государственной службе до высокого чина действительного тайного советника и в 1850-х годах занял должность помощника министра внутренних дел. Теперь, находясь в почетной полуотставке, он сразу же приступил к делу в полной уверенности, что Комиссия ошибалась в своих базовых предположениях и даже сама задача, которую ее попросили выполнить, была поставлена неверно. Он задал Государственному совету ряд вопросов, большинство из которых сводилось к одной главной проблеме: казахи, особенно из Оренбургской степи, те, которых он знал лучше всего, не были такими миролюбивыми и готовыми к подчинению, как считала Комиссия. Отсюда следовало непонимание кочевниками разрешения любого вида землепользования, кроме общинного: они не знали и не понимали смысла индивидуального пользования землей[185]. Отсюда следовала и опасность замены традиционных предводителей родов выборными должностными лицами[186]. Отсюда же извечная необходимость остерегаться набегов казахов и их дерзостное неуважение ко всем представителям закона, порядка и цивилизации[187]. Возможно, Сибирская степь была иной и там новое Положение будет действовать; об этом, скромно заключил он, нельзя сказать наверняка. Но никакие исследования, поездки и консультации, предпринятые членами Степной комиссии, не могли убедить А. И. Левшина в том, что они лучше него знают Оренбургскую степь. Он призвал Государственный совет отклонить предложенный ими проект Положения[188].

Ханыков, находившийся также в полуотставке, в Париже, где ему наконец-то представилась возможность работать над обширными материалами, собранными во время предыдущих экспедиций, выразил такое же мнение, но по другим причинам. Он еще более открыто, чем Левшин, поставил под сомнение компетентность членов Комиссии. Следовало ожидать, писал он, что Гире допустит те важнейшие ошибки, которые он, Ханыков, обнаружил в проекте, поскольку этот человек совершенно не знает Востока[189]. Главными ошибками, по его мнению, были неподобающая, доходившая до восхищения вера в суд биев, которому, как считал Ханыков, суждено было остаться беспомощным; поручение кочевникам избирать собственных местных чиновников; и чрезмерно сложная бюрократическая система, которая никогда не устроила бы казахов[190]. Единственным положительным моментом проекта Ханыков счел то, что особенно возмущало Левшина, – попытку заложить основы частной собственности на землю[191].

Но Ханыков в первую очередь обманывал сам себя. Опыт, на обладание которым он претендовал, позволил ему раскритиковать предложенное, но при этом не выдвинуть ничего нового. Он критиковал как традиционные казахские институты, так и новую, более активную интервенционистскую бюрократическую систему. Между тем Степная комиссия работала три года, император Александр II выразил личное желание видеть у казахов единую администрацию, а заставить заинтересованные министерства и местных губернаторов дать хотя бы то частичное согласие, которого