Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

(1861) он позиционировал ислам как нечто важное для казахов и утверждал, что незнание ими основных доктрин ислама и его местных вариантов следовало из отсутствия формального образования [Бабаджанов 2007: 79–80][150]. Он обвинял татарских мулл, отвечавших за преподавание религии казахским мальчикам, не в навязывании чуждой религии, а в необычайной строгости и в том, что вместе с законами ислама они внушали казахам народные суеверия [Там же: 81–83, 85–86]. Таким образом, по версии Бабаджанова, казахи были мусульманами, развращенными иноверческими религиозными практиками другой этнической группы, а не наоборот. «Прогресс», достигнутый Внутренней ордой в XIX веке, Бабаджанов связывает именно с созданием при хане Джангере Букееве (1803–1845) школ, в которых формальное изучение исламского права сочеталось с русским образованием [Там же: 81,87–88,90]. Таким образом, ислам как часть самоощущения казахов мог бы хорошо совмещаться как с культурным прогрессом, так и с имперским правлением.

О самом исламе, как и о судебных учреждениях в степной среде, потенциальные реформаторы располагали набором разнородных и часто внутренне противоречивых знаний на базе опубликованных отчетов ученых и архивов чиновников. Казахов считали поверхностными и неискренними мусульманами до тех пор, пока кто-то не решался прислушаться к самим казахам, которые, высказываясь по этому вопросу, утверждали, что они не становятся в меньшей степени мусульманами оттого, что не соответствуют доктринальным ожиданиям. Эта поверхностная религиозность (хотя она такой и не была) позволяла, и даже требовала, чтобы царское правительство предприняло все возможные меры для приведения казахов в православие, – если бы только некоторые из этих мер не были слишком опасными. Перечень действий, которые предыдущие администраторы пытались предпринять в степи, и оценок результатов самими этими чиновниками и их преемниками, был доступен в архиве всем потенциальным реформаторам, так что по этому перечню можно было восстановить историю степи. Готовя проект Положения к очередному пересмотру, зачастую непростому, члены Степной комиссии рылись в имперских архивах, научных исследованиях и собственных представлениях об административных первоочередностях и предпочтениях. После почти трех лет работы над вопросами, о которых шла речь ранее, и другими, настало время понять, удалось ли им разработать такое решение проблем управления степью, которое начальство сочло бы приемлемым.

Временное положение 1868 года: конец или начало?

Гире и его коллеги представили свой проект Положения на рассмотрение в первый день 1868 года. Там предлагались решения по широкому кругу вопросов: о землепользовании, интеллектуальном и гражданском развитии, суде биев, религиозных обрядах, географии степи, о том, является ли степь единой или разнородной. Это были вопросы, которые уже десятилетия мучили ученых и чиновников. Правда, не все ответы блистали оригинальностью; некоторые были заимствованы или непосредственно вдохновлены решениями, которые уже показали свою действенность в других частях империи[151]. Но в других случаях, как ясно видно из мемуарных источников и пояснительной записки, приложенной Комиссией к проекту, решения были продиктованы сочетанием полевых исследований и предвзятых мнений членов Комиссии. При этом анализ обзора, длившийся почти весь 1868 год в разных административных инстанциях, выявляет противоречия между решениями Комиссии и более ранними, но все еще жизнеспособными методами познания степи.

Отвечая на вопрос, верен ли исходный посыл о том, что все казахи должны управляться по единой системе, Комиссия была единодушна. Детальное изучение местных условий и жизни людей убедило Комиссию в том, что казахи составляют один народ в соответствии с их происхождением, пониманием религии, языка и образа жизни, и поэтому ими необходимо управлять одинаково[152]. Одно дело – подчинить всех казахов империи требованиям единого Положения, а совсем другое – провести границы, которые отвечали бы стратегическим соображениям и задачам управленцев. Установленный Комиссией этнографический факт – то, что первостепенным фактором единства степи служит казахское население, исключая татар, башкир или сартов, – не повлек за собой готового административного решения.

У всех потенциальных границ были свои преимущества и недостатки. По мнению Гейнса и Гутковского, новоустановленный несомненный факт, что казахи – один народ, вполне отвечал их стремлению к единству военного командования на протяженной и небезопасной границе и контролю над единообразным проведением реформ в ранее разделенной степи. Так, в 1866 году они представили особое мнение, в котором предлагалось объединить Оренбургскую и Сибирскую степи, а также значительную часть только что завоеванных частей Туркестана в единое степное генерал-губернаторство с центром в укреплении Верное (ныне город Алматы)[153]. Впрочем, это было мнение меньшинства в комиссии, которая склонялась, скорее, к поиску удобных способов административного разделения казахов. Мотивы для этого были разными. Крыжановский предлагал ряд обоснований для сохранения новых туркестанских территорий в подчинении Оренбургу; при этом Сибирской степи позволялось идти своим путем. Хотя он указывал на важность Оренбурга как установившейся опоры русской цивилизаторской миссии и связующего звена между казахами, живущими в предполагаемых Оренбургском и Туркестанском генерал-губернаторствах, наиболее вероятной причиной его предложения было поддержание собственного авторитета «царского наместника» [Robbins 1987] на огромной территории[154]. Чиновники в Министерстве внутренних дел, гораздо больше, чем Крыжановский, приверженные развитию гражданственности, опасались, что любое административное слияние казахских орд, ранее управлявшихся раздельно, подвигло бы те на политическое объединение с потенциально опасными последствиями для российского правления[155]. Подобные доводы, которые в конечном итоге одержали верх, были продиктованы не только стратегией «разделяй и властвуй», но и практическими соображениями[156]. Последние включали, например, невозможность наблюдения за делами Туркестана из Оренбурга, находящегося на расстоянии более тысячи верст. Кроме того, для установления границ необходимо было знать сложившиеся схемы торговли и кочевья казахов[157]. При делении степи этнографические данные были лишь одним из тех соображений, которые нужно было согласовать с другими вопросами управления, вызывавшими меньше научных споров.

Не было у Комиссии и простых ответов на вопрос о возможной оседлости казахов и тесно связанные с ним вопросы земельного и имущественного права. Специальная комиссия, работавшая в Омске – столице Сибирской степи, – утверждала, что частная собственность у казахов региона уже существует, по крайней мере, в зимних лагерях, и создание правовых институтов в ее поддержку только послужит сближению казахов с русскими и тем общественным порядком, который русские представляют[158]. Кроме того, такая поддержка позволит отдельным казахам сдавать свои земли в аренду русским переселенцам. В контексте более ранних дискуссий о колонизации и аренде становится ясно, что общественный порядок, к которому должна была привести поддержка частной собственности, был порядком, свойственным оседлой жизни[159]. В целом как природные, так и экономические условия Сибирской степи были благоприятными для отхода от кочевого образа жизни.

В ответ на это предложение Степная комиссия представила собственную совокупность